Приключения послушного Владика
Шрифт:
Купив пять порций эскимо и небрежно сунув в карман сдачу, он развернул запотевшую бумажку, лизнул мороженое и все-таки не удержался — обернулся к сидевшим на заборчике:
— Ну, чего лыбитесь?
— Погода хорошая, — радушно сказал Витька.
— И комары не кусаются, — в тон ему добавил Петро.
— Командир, — Витька обсосал палочку и метко забросил ее в урну, — отчего же все — пешком? Хвастал: телегу сделаем. Когда же представление увидим?
Как-то сразу, ладно Егорка и ответить не нашелся. Зато сестричка его за словом в карман не полезла:
—
Все с удивлением посмотрели на девчонку. Особенно Толик и Владик. Улыбается. В глазах — веселые искорки. Коса с белым пышным бантом перекинута на грудь. Как-то не похоже, что собирается она идти в милицию.
— Владик, — сказала Наташа, — брось, пожалуйста, и мою бумажку в урну.
Кирюшин
Не вдруг, не сразу, а лишь на пятый день после того, как обещал, вошел Василий Кирюшин в калитку дома, мимо которого, стараясь не смотреть на окна, ходил он с обидой и холодком в сердце уже много-много лет.
Встреча была нелегкой. Кирюшин взял стул и, чуть на отдалении, сел напротив кровати, где лежал Иван Петрович. Сжался Кирюшин на стуле, словно стыдясь своего широкого мускулистого тела, налитого здоровьем и силой. Что от Ивана-то осталось! Нос заострился. Гладкость чисто выбритых бледных щек только подчеркивала его худобу. Одни глаза остались. Глаза были прежние. И голос прежний, Иванов голос — насмешливый, с хрипотцой.
— Ну, чего уж этак смотреть-то на меня! Видишь, живой пока. Ты-то как сам?
— Известно, — сказал Кирюшин, — работа, дом, хлопоты.
— У всех хлопоты, — радуясь, что разговор завязался, подхватил Иван Петрович. — В каждом доме хлопоты, в области, в государстве. Вся планета в хлопотах. Как людей накормить, где сподручней энергию брать, природу опять же надо сберечь, войне не дать разразиться.
«Тебе-то чего об этом волноваться? — слушая Ивана, подумал Кирюшин. — Вроде бы отволновался». Но вслух ничего не сказал: грех обижать убогого. Может, ему одно и осталось, что поговорить. Но зачем все же позвал?
Еще о погоде были сказаны слова, что для картошки и свеклы не помешал бы хороший дождь.
— Хлеб вовремя убрали, и за то спасибо, — вставил Кирюшин.
Услышав за окном голоса ребят, Иван Петрович с доброй усмешкой произнес:
— Патрульные пришли. Тоже в хлопотах. Часовые природы. А что, Василь Степаныч, проблема проблем. Теперь-то, говорят, в нашем озере и не в любом месте искупаешься. И не только у нас. Ты на машине ездишь, видишь, правда это?
— Что верно, то верно, — согласился Кирюшин. — Плоховато бережем матушку. И нашего озера лихо не миновало. Подпортили.
— Жалко, — вздохнул лежавший. — А какая вода была! Помнишь, еще мальчишками купались?
— Как не помнить. И рыбы водилось — не сравнить с нынешним.
— Вот ходят мои, патрулируют. Повязки сшили. Охраняют. Целый отряд подобрался.
— Видел я, ходят, — подтвердил Кирюшин. — Молодцы.
— Тут какое дело, Василь Степаныч: на сына твоего
— Что так?
— Мальчонку побил. И не в первый раз.
— Э-э, — махнул рукой Кирюшин, — внимание на это обращать? Мальчишеское дело.
— Да и я бы так сказал, не спорю. А начал, понимаешь, расспрашивать — что выяснилось? Из-за пионерского галстука избил. Что носит мальчонка галстук.
— Витёк мой? — удивился Кирюшин. — За это избил?
— Не стану же выдумывать! За это самое. Дичь какая-то! Помнишь, тоже пионерами были? Лагерь тогда у Студеного ключа открыли. Помнишь, Василь?
— Было, было, — покивал Кирюшин.
— Глашку тогда Никитину сажей ночью измазал. Всыпали тебе на линейке. Помнишь?
— Было, — скупо улыбнулся Кирюшин. Но в следующую минуту широкие брови его вновь сошлись у переносья. — Ах, Витек! Ну, паршивец! Из-за галстука…
— Не подумай, Василь, что ябедничаю, — вздохнул Иван Петрович, — но, честное слово, обидно: живой, неглупый парнишка он у тебя, а в делах… ну, будто вредитель. Щиты ребятишки поставили, опять же об охране природы, хорошие щиты. Нет, кто-то выдернул, поломал. Всяко судили-рядили — на твоего подозрение. Ну, не обидно ли? А чего бы, кажется, не вместе им быть, заодно? Василь Степаныч, подумай над этим. Тут вот еще мой Егорка загорелся велосипед смастерить, коллективный, многоместный. Забавная штука. И для дела ихнего полезная. Патрулировать на нем собираются. Сам бы помог, да видишь… — Иван Петрович с печальной усмешкой лишь развел худыми кистями рук. — Ничего, Василь, теперь не могу я… А там раму варит» надо, склепать. Ты бы не помог ребятишкам? И Виктора своего приведи. Пусть вместе делают. Интересно ведь. Сразу человек семь — на один велосипед! Как в цирке!
— Не знаю, Иван, — по-прежнему хмурясь, проговорил Кирюшин. — Если пообещать — делать надо. Не знаю.
Иван Петрович огорчился. Отвел глаза. Хотел уже сухо обронить: что ж, мол, не хочешь помочь — не надо. Но тут же упрекнул себя: «Не торопись. Где выдержка?» И он снова взглянул на сидевшего перед ним Кирюшина и даже в чем-то пожалел его, такого здорового, работящего мужика, хозяина, с машиной, с хорошим домом. «Не далеко смотришь, Василь. Сын-то поважней всего. Надо его человеком делать». И он шутливо, легко сказал:
— Ох, разозлюсь, встану, сработаю эту игрушку, сам буду кататься! — Иван Петрович рассмеялся и рассказал Кирюшину, каких еще частей недостает тому удивительному велосипеду. А потом показал глазами на буфет: — Василь Степаныч, там слева в ящике тридцать рублей. Если надумаешь все же помочь, то возьми, пригодятся. Может, что-то прикупить надо. Вот об этом и хотел тебя попросить. Затем и позвал. Спасибо, что пришел. Если не так что сказал — не серчай.
— Тебе, Иван, спасибо, — поднимаясь, проговорил Кирюшин. — За подсказку. Денег не возьму. Потому как ничего не обещаю. Пообещать — делать надо. Нет, не возьму денег. А Витьку допрошу. Не знал, не думал… Ну, прощай на этом. Может, еще и свидимся.