Приключения Родрика Рэндома
Шрифт:
Меня освободили из заключения, а мое место занял он, и полицейскому унтерофицеру приказано было заковать на этот раз в ножные кандалы его. Но этим не ограничилось удовлетворение, которое я получил, ибо по просьбе лекаря с меня сняли все обязанности кроме одной — помогать его подручным в приготовлении лекарств и раздаче их больным. Сей прекрасной должностью я обязан был дружбе мистера Томсона, который представил меня в столь выгодном свете лекарю, что тот испросил у лейтенанта назначения меня третьим своим помощником, так как прежний помощник недавно умер. Когда мне было оказано это снисхождение, мой приятель Томсон повел меня в кубрик, предназначенный для жилья помощников лекаря; когда же он показал мне их «каюту», как он сие назвал, я исполнился изумления и ужаса. Мы спустились по различным трапам в помещение, темное, как подземная тюрьма, находящееся, как я понял, на несколько футов ниже уровня воды, как раз над трюмом.
Как только я приблизился к этой мрачной бездне, мой нос ощутил нестерпимое зловоние гниющего сыра и прогорклого масла, шедшее из помещениявнизу у трапа, которое напоминало мелочную лавку, где при тусклом мерцании свечи я разглядел человека с бледным, худым лицом, сидящего за каким-то подобием шторки, с очками на носу и с пером в руке. По словам мистера Томсона, это был стюард{41}, который сидел там для того, чтобы распределять провизию для матросской, а также для других кухонь и отмечать сколько кому выдано. Мистер Томсон познакомил меня с ним и выразил желание столоваться вместе со мной; засим, взяв свечу, он повел меня в свое помещение площадью примерно в шесть квадратных футов, где стояли у стен ящик с лекарствами, сундучки первого помощника лекаря и его собственный, а также прикреплена была к переборке, отделявшей пороховой погреб, доска, заменявшая стол; каюта была отгорожена парусиной, прибитой к корабельным бимсам, для защиты нас от холода, так же как и от взоров мичманов и квартирмейстера{42}, обитавших по обе стороны от нас.
В этом унылом обиталище он угостил меня холодной соленой свининой, которую достал из шкапчика, укрепленного над столом, и, позвав юнгу, послал его за кружкой пива, из коего он приготовил превосходный флип, чтобы увенчать пиршество. Мало-помалу я вновь начал обретать бодрое расположение духа, которое сильно было угнетено всем, что я увидел, и решился спросить мистера Томсона о перипетиях его судьбы с той поры, как я с ним расстался в Лондоне.
Он сказал мне, что, отчаявшись в надежде раздобыть денег для подношения жадному секретарю военно-морского ведомства, он убедился в невозможности проживать долее в городе и предложил свои услуги в качестве помощника лекаря на торговом судне, снаряженном в Гвинею для торговли рабами; но в один прекрасный день к нему явился поутру молодой человек, которого он немного-знал, и сообщил о том, что видел приказ в военно-морском ведомстве о назначении его вторым помощником лекаря третьего ранга. Этой неожиданной доброй вести он с трудом мог поверить, в особенности потому, что в Палате хирургов он прошел испытание только на третьего помощника; желая удостовериться, он отправился туда и убедился, что это в самом деле так. Когда он осведомился о назначении, ему вручили приказ и немедленно распорядились привести его к присяге. В тот же день он отправился на катере в Гревсенд, где занял место в карете, отходившей во время отлива на Рочестер; наутро он поднялся на борт «Грома», стоявшего в гавани Чегема, куда он был назначен, и в тот же день судовой клерк занес его в списки.
Такая поспешность принесла ему великую пользу, ибо не больше чем через двенадцать часов после его прибытия другой Уильям Томсон явился на борт корабля и утверждал, что приказ предназначался именно для него и что первый Томсон — самозванец. Мой приятель был чрезвычайно встревожен этим появлением, тем более, что его однофамилец бесспорно имел перед ним преимущество благодаря своей самоуверенности, равно как и костюму. Дабы отвести от себя подозрение в самозванстве, он предъявил несколько писем, полученных из Шотландии на его имя, и, вспомнив о некоторых заверенных документах, находившихся в его сундучке на борту, он принес их и убедил присутствующих в том, что отнюдь не присвоил не принадлежащего ему имени. Его соперник был так взбешен их колебаниями поступить с ним по справедливости (ибо, правду сказать, приказ предназначался ему) и в своем гневе вел себя столь непристойно, что командующий кораблем офицер, — тот самый, коего я видел, — а также лекарь возмутились его самонадеянностью и, не уступив ему, с помощью своих городских друзей добились скорее чем через неделю утверждения первого претендента в его должности.
— С той самой поры я на борту, — сказал мой приятель, — и, попривыкнув к такой жизни, не имею оснований жаловаться на мое положение. Лекарь — добродушный лентяй, первый его помощник — теперь он на берегу по служебным делам, — немного гордец, нрава холерического, как все валлийцы{43}, но в общем благожелательный и честный парень. К лейтенантам я не имею касательства, а что до капитана, то он слишком джентльмен, чтобы знать, хотя бы даже в лицо, помощника лекаря.
Глава XXV
В то время как он беседовал, мы услышали с трапа, ведущего в кубрик, слова, произносимые как-то чудно и с великим пылом.
— Дьявол и его папушка пусть сдунут меня с вершины горы, если я пойду к нему раньше, чем напью себе прюхо! Пусть его нос пожелтеет, как шафран, или посинеет, как колокол, или позеленеет, как порей, — мне наплевать!
В ответ на это заявление кто-то проговорил:
— Похоже на то, что у бедного моего приятеля канат оборвется прежде, чем ему кто-нибудь поможет. Его топсель и без того уже совсем обвис, да к тому же доктор приказал вам разобрать его для починки. Но, как видно, вы не обращаете внимания на вашего начальника…
Тут его прервали:
— Чтоп вас разорвало! Шелудивый пес! Кого это вы называете моим начальником? Ступайте к токтору и скажите ему, что по рождению, воспитанию и спосопностям, а тем полее по опхождению, я не хуже, чем он или люпой шентльмен, не в опиду ему пудет сказано! Помилуй пог мою душу! Неужто он думает, полагает или воопрашает, что я лошадь, осел или козел, чтопы пегать взад и вперед, и наверх и вниз, и по морю и по суше по его шеланию и ему в угоду? Проваливайте, негодяй! И скашите токтору Аткинсу мое пошелание и просьбу: пусть он осмотрит умирающего и что-нипудь пропишет, все равно, шив он или мертв, а я позапочусь, чтопы он это принял, как только напью сепе свой голодный шивот!
Тогда другой, уходя, заявил, что если они будут так обращаться с ним, когда он станет помирать, то, ей-же-ей, он с ними сцепится на том свете.
Мистер Томсон пояснил мне, что мы слышали голос мистера Моргана, первого помощника лекаря, который только что вернулся из госпиталя, где навещал утром больных. Тут он вошел в каюту. Это был приземистый, толстый человек с лицом, разукрашенным прыщами, с коротким вздернутым носом, огромным ртом и маленькими горящими глазками, вокруг которых кожа собралась в бесчисленные морщинки. Мой друг немедленно ознакомил его с моей историей; тот окинул меня высокомерным взглядом, но, не говоря ни слова, положил бывший у него в руках узелок, подошел к шкафчику и, открыв его, воскликнул с возмущением:
— Помилуй пог! Нет ни куска свинины или я не кристианин!
Томсон объяснил ему, что меня доставили на борт умирающим с голоду и ему ничего не оставалось делать, как угостить меня тем, что было в шкафчике, да к тому же он приказал стюарду, чтобы я столовался вместе с ними. То ли разочарование сделало мистера Моргана более сварливым, чем обычно, то ли он нашел, что его сотоварищ оказывает ему мало уважения, — я не знаю, но, помолчав, он заговорил так:
— Пожалуй, мистер Томсон, вы опошлись со мной не с должной люпезностью, вниманием и почтительностью, раз вы не спросили моего мнения оп этом теле. Я, знаете ли, пыл в свое время осопа значительная, состоятельная и почтенная, имел свой дом и очаг, платил городские споры и королевские налоги, и вдопавок содержал семью. А кроме того я старше вас по рангу и по годам и лучше вас, мистер Томсон!
— Старше меня по годам, но не лучше меня! — запальчиво вскричал Томсон.
— Пог мне свидетель, — с жаром отозвался Морган, — что я старше вас на много лет, а стало пыть, и лучше!
Опасаясь, как бы этот опор не повлек дурных последствий, я вмешался и выразил мистеру Моргану крайнее сожаление о том, что стал причиной размолвки между ним и вторым помощником и, не желая нарушать их доброе согласие, готов столоваться отдельно или просить о зачислении меня в другую компанию. Но Томсон, скорее с жаром, чем с осторожностью, как подумал я, стал настаивать, чтобы я оставался там, куда он просил меня зачислить, и также присовокупил, что ни один человек, наделенный великодушием и чувствительностью, не станет против этого возражать, принимая во внимание мое происхождение, достоинства и те удары злой судьбы, каким я недавно подвергся столь незаслуженно.