ПРИКЛЮЧЕНИЯ ЮНГИ [худ. Г. Фитингоф]

Ликстанов Иосиф Исаакович

— Санитар, где у тебя вода? — позвал моряк. — Немедленно явись на носках!

Из другой каюты прибежал санитар, тоже незнакомый Виктору, напоил его и ушёл.

— А я не санитар, — сказал моряк, всё так же улыбаясь. — Я строевой первой роты. Ну, как поживаешь, юнга Лесков? Руки-ноги приросли? Крепко? Не оторвутся?

— А почему вы меня знаете? — поинтересовался Виктор.

— Ну, как же! Я от товарища Костина вчера ночью слыхал, кто ты и зачем на линкор прибыл. Да и ты меня хорошо знаешь.

Виктор промолчал. Действительно, кажется, он

уже видел этого человека. Где? Это круглое лицо, чёрные усики? Где, когда?

— Конечно, знаешь, — настаивал моряк. — Хочешь, скажу? Ну, так и быть, слушай: я брат Мити Гончаренко. Ну, что?

— Дядя Остап! — радостно воскликнул Виктор. — Я вас на концерте видел. Вы танцевали цыганкой. Мы с Митей дружим, дядя Остап. Сначала подрались на стенке, потом помирились, а потом… совсем помирились…

— Постой, постой! — остановил его Гончаренко. — Зачем это вы два раза мирились? Два раза, значит, дрались?

— Нет, один, честное слово… А во второй раз так… поссорились…

Гончаренко рассмеялся:

— Видать, юнга, ты действительно заноза. Уж если с Митькой дерёшься да ссоришься, значит, характер у тебя… — Он не сказал, какой у Виктора характер, только головой покачал. — Словом, правильно у тебя флажки отобрали, — закончил он неожиданно. — Говори: правильно?

Напоминание о флажках больно задело Виктора. О красных флажках заговорил человек, которого Виктор видел впервые, и, конечно, это было тяжело. Он отвёл глаза и прикусил губу.

Солнечный луч пробежал по гофрированному железу переборки и исчез: корабль сделал крутой поворот. В лазарете потемнело.

— Ну, чего? — тихо спросил Гончаренко. — Стыдно небось? Будешь знать, как краснофлотцев салагами да липовыми моряками называть…

— Зато мне и влетело от Фёдора Степановича, — пробормотал Виктор. — А ещё влетит от вахтенного начальника Скубина и того краснофлотца. Думаете, приятно? Митя говорил, что вы поможете флажки достать, а вы ничуть не помогаете… Ну и не надо. Если мне флажки не отдадут, я тогда на блокшив совсем не вернусь… Уеду в Ораниенбаум на «Чайке», потом в Ленинград и поступлю в торговый флот…

Гончаренко рассмеялся. Чей-то голос проговорил:

— Не туда заехал, Остап… Свертай!

Виктор скосил глаза. На другой койке, наполовину закрытый от Виктора белой тумбочкой, лежал человек; было видно только его забинтованную руку, вытянутую поверх одеяла. Рука казалась чересчур большой. Виктор уже знал, что это тот человек, который вчера спасал катер.

Моряк повторил непонятные слова:

— Кажу, свертай, Остап!

Виктор перевёл взгляд на Гончаренко, тот сидел, пощипывая усики, странно улыбаясь, как человек, не знающий, с чего начать. Наконец сказал:

— А может быть, и помогу тебе флажки достать. — Он помолчал и добавил: — Захочу, так помогу…

— А вы, дядя, разве того краснофлотца знаете? — недоверчиво спросил Виктор.

Гончаренко хмыкнул:

— Как же мне того краснофлотца не знать, когда мы в одной роте с ним служим? Знаю, конечно… Зовут его Грач… Вместе

мы с ним на флот определились.

Остап замолчал. Мальчик опасливо спросил:

— Он строгий, да?

Остап нахмурился, покачал головой:

— Ох, и строгий, Витя! Беда, как огонь! Чуть что — сейчас и рассердится. Обидишь его, так он всю жизнь не забудет. Всё кипит, всё ему ругаться надо.

— Остап! — глухо прикрикнул краснофлотец, лежавший на другой койке.

— А я ничего! — поспешно ответил Гончаренко и продолжал, обращаясь к Виктору: — Тот краснофлотец хоть и сердитый, а ничего. Как спит да связан, так мимо пройти можно. — Он закашлялся и продолжал уже серьёзно: — Я ему скажу, что и ты паренёк ничего, хоть и балованый. Шторма не боишься, на выручку скорый, не трус… Как я всё это… тому краснофлотцу Грачу скажу, то, может, он и простит… Как, по-твоему, Семён?

— Может, и простит, — уклончиво ответил раненый краснофлотец, которого Остап назвал Семёном.

В его голосе послышалась странная тёплая нотка, заставившая сильно забиться сердце Виктора. Он приподнял голову, обеспокоенный, стараясь разобраться в положении. Гончаренко проговорил:

— А ну, лежи дисциплинированно, юнга! Сказано — лежи, значит, лежи.

И его беспокойство окончательно убедило Виктора в том, что он должен немедленно встать, немедленно посмотреть.

Виктор, крепко закусив губу, полежал минутку, чтобы усыпить бдительность Гончаренко, потом вдруг стал на колени, взглянул поверх тумбочки на соседнюю койку. На него, улыбаясь, глядели добрые глаза под густыми сросшимися бровями. Он сразу узнал эти глаза, эти брови, это худощавое загорелое лицо, которое там, на стенке, в то злосчастное утро было таким враждебным.

— Дядя, — задыхаясь, проговорил Виктор, — вы не сердитесь больше на меня? Я больше никогда не буду… Это вы, дядя, вчера танцевали? Я видел, я чуть не узнал… Вы простите меня, очень прошу…

— Годи, годи, юнга! — сказал Семён Грач и нахмурился, чтобы скрыть своё смущение. — Лежи смирно, а то не прощу!

Это и было прощение — долгожданное и неожиданное, как всё то, чего долго-долго ждут и в чём сомневаются. Оно пришло, это прощение, без лишних слов, без выговоров, оно засветилось ласковой, почти смущённой улыбкой человека, которого юнга так зло обидел и который теперь не сердился на него. Горячая благодарность охватила Виктора. Прощение, прощение!

Виктор тут же на койке отбил чечётку, во весь голос закричал «ура» и так подпрыгнул, что чуть не проломил койку.

Семён Грач смотрел из-за тумбочки на Виктора, повторяя:

— Ну, бо, годи, скаженный! Годи!

Легко сказать! Дядя Семён простил Виктора… Мальчик уже чувствовал в своих руках флажки, дорогие флажки, красные флажки! Глаза косили, пальцы щёлкали, язык цокал, ноги выделывали такое, что Остап расхохотался:

— От, чудовый! А ну, скоком, скоком, а ну!..

— Дядя Семён, ура! Фёдор Степанович, ура! Костин-кок, ура! Всем гип-гип, ура! — вопил Виктор, прыгая всё выше.