Приключения юнкора Игрека
Шрифт:
Коричневые,— поправил папа и почесал затылок:— А у твоего Борьки мама наблюдательная.
Так ей же с балкона все видать, что перед суровцевском подъездом делается. Борька говорит — шибко мама его на Динэра Петровича злая. Говорит, что про таких, как он, драматурги еще пьесу не написали. Говорит, для него Шекспир нужен. Имя у него только какое-то чудное. Динэр.
Обыкновенное имя. Так раньше любили называть. Динэр — значит Дитя новой эры. Разве ты не слыхал такие имена? Много их. Рэм, например. Или — Мюд.
МЮД?!
Ну да. Международный юношеский день. Не слыхал? Эх вы — с Борькой и его глазастой мамашей! Кто в соседний подъезд сервелат несет — это вы знаете, а историй о том, что каждого касается,— это вы ни гу-гу... Нехорошо.
Я усмехнулся:
—Знаешь, папа, а я б Динэру Петровичу посоветовал бы и своих детишек так же назвать. Придумать и для них что-нибудь позаковыристее.
—Ну-ка, что бы ты предложил!— подзадорил отец.
—Пожалуйста!— с готовностью выпалил я.— Катьку я бы назвал Храдевсберкой...
—Храдевсберка?— переспросил отец.— Что за абракадабра?
—А вот слушай. Храните Деньги в Сберегательной Кассе... Храдевсберка, одним словом.
—Больно сложно!— засмеялся отец. Ромку Суровцева тоже небось окрестил уже?
—Пока нет,— вздохнул я.— Подумать надо. И Шакалу не придумал. Но ему пока и так сойдет. А Ромке — надо подумать.
В другой раз!— строго сказал отец.— Об этом — в другой раз. Пошли к ним.
Суровцевы жили в соседнем подъезде на третьем этаже. На дубовой двери сияла желтая металлическая табличка, на которой значилось: «Суровцев Д. П.— коммерческий директор, лауреат». Папа позвонил и глазок в двери вспыхнул. Загремела цепочка, распахнулась дверь.
Собственно, дверей было две. Внутренняя — стальная — отстояла от первой почти на полметра.
—Как у нашего министра в кабинете,— отметил папа.— С тамбуром.
В дверях, уперев пухлую руку в косяк, стояла мама Ромки.
Динэра Петровича можно видеть?— осведомился папа.
Сейчас спрошу,— бросила она и вновь захлопнула дверь.
Может, надо было попросить ее передать хозяину свою визитку?— усмехнулся папа, но я видел, что ему неловко за то, что перед нами защелкнули дверь, как перед ворами-домушниками. Но нам оставалось только ждать.
Дверь вновь загудела, и Катькина мама, смерив нас холодным взглядом, процедила:
— Проходите. Динэр Петрович примет вашу депутацию, — и она повела нас в гостиную.
Динэр Петрович, в пестром теплом халате и в тапочках, лежал на диване, закинув ногу за ногу, и перелистывал «Крокодил». Напротив него на притопленном в стену крюке висела странная картина — все на ней жило, переливалось. «Да ведь это телевизор!— ахнул я.— А висит, как картина, и не толстая совсем. Японский, что ли?»
На картине появилась Алла Пугачева и запела песню «Поднимись над суетой».
— Приветствую дорогого соседа,— бросил Суровцев папе и, переведя взгляд на меня, с прохладцей добавил:— А также соратника нашей дочери Кати. Чем обязан?— Он, кряхтя, оторвал голову от подушки, сел и кивнул на журнал, оставшийся лежать на диване:
—Вот — «Крокодильчиком» балуюсь. Презанятный и преполезный, доложу вам, учебник.
—Учебник?— удивился папа.
—Учебник,— кивнул Суровцев.— Если с умом сей журнал читать, — лучше института жить научит. О талантливых людях, черти, пишут! Завидки берут, когда узнаешь, какие головы рядом с нами живут.
Он вздохнул и добавил:
—Правда, пока они рядом...
А вы, часом, не перепутали?— спросил папа.— «Крокодил»— с «Работницей» или «Огоньком»? Уж не жуликам ли прикажете завидовать? У «Крокодила» герой известен.
Почему же одни жулики?— обиделся Суровцев.— Позвольте не согласиться, уважаемый сосед. У вас глубоко однобокий подход. Юристы, позволю вам доложить, очень любят древнюю судебную формулу, а она призывает выслушать другую сторону.
Ну и что же?
А то, что другой стороной и являются те, которых вы только что малосимпатично округлили словом «жулик». А среди них, соседушка, тоже головы есть, и калибра немелкого! Слыхали, может: дерево есть такое — эвкалипт? Очень высокое...
Слыхал,— сказал папа.— Еще когда в школе учился. Это почти до нашей эры было...
Его специально на болоте сажают, этот эвкалипт гениально воду пить умеет — как верблюд. Вот и живет он себе на болоте, водичку посасывает, и никому в голову не приходит, что зарвался этот эвкалипт — больно много истребляет. Он ведь, если рассудить, всем хорошо делает — болото осушает...
Забавная аллегория!— усмехнулся папа.— Почти басня.
— Басня моя еще не кончилась,— сказал Суровцев.— Она только начинается. Потому как стоит лишь болоту иссякнуть и появиться тверди, как все сразу начинает косо поглядывать на работягу эвкалипта: чего, дескать, торчит здесь этот дылда-дармоед да зря воду переводит, а ее и так недостает культурным растениям. Тут уже и до бензопилы недалеко...
Простите,— перебил Суровцева папа.— Позвольте полюбопытствовать: вы — лауреат, извините, чего?.. Я на двери прочитал.
Мой супермаркет занял в позапрошлом году первое место в районном смотре.
Так это магазин ваш, стало быть, лауреат!— усмехнулся папа.
Не вижу разницы!— сухо бросил Суровцев.— Я себя от рабочего места не отделяю.
—Ну, тогда и я — лауреат!— сказал папа.— В конце декабря квартальную премию получил — двадцать пять процентов от оклада. Надо будет тоже табличку себе на дверь заказать — «Балтабаев Гэ Эр — Лауреат квартальной премии!» Как, годится?! — папа засмеялся.
Я и не помышлял вмешиваться в их взрослый и малопонятный разговор, где, неясно зачем, стожильный эвкалипт — себе же на беду — истребляет болото, а фельетоны из журнала «Крокодил» — по чьему-то недосмотру — не включены в число обязательных предметов в школе и институте... Похоже, папины шуточки по поводу своего лауреатства совсем не понравились Суровцеву-старшему, потому что он поспешил спросить:
—Так чем, собственно, обязан?
—Знаю, чего они пришли,— зло сказала Суровцева.— Он вчера Катьке майку свою продал, обманул как дурочку. Тряпке — пара рублей цена, а он с нее шесть содрал.