Приключения юнкора Игрека
Шрифт:
— Замри! Лежать смирно!
Позвонила Кэт, и я юркнул в люк подвала, оставив маленькую щелку, чтобы потихоньку видеть и слышать все.
—Вот, принесла диктофон и пальто,— показала она.— Пойдет?
Борька критически оглядел Кэт и скривил губы:
Не фонтан, конечно. Но на первый раз сойдет.
Где твое транзисторное чудо?— спросила Кэт.
—В шифоньере. Сейчас достану...— и Борька, приставив стул, полез за Пирамидоном. Пирамидон — вот умница — даже не пикнул, когда Борька, бережно держа пса на вытянутых ладонях, уложил его на стол и аккуратно сдул с него нафталин. Пирамидон почти не дышал.
—Уже пересыпали?— участливо спросила Кэт.
Конечно. Моль побьет — кому тогда этот псевдобарбос будет нужен?
Слушай!— восхитилась Кэт.— И точно как живой! Ну так на собаку похож — просто прелесть. А мех какой роскошный у этой собачонки!..
—Какая тебе собачонка!— заворчал Борька.— Обижаешь, начальник... Эта собачонка из соболя сделана. У них там мода сейчас такая — простые вещи делать из дорогих материалов. Маскируются! Чтобы бедных не дразнить... У них в магазине для миллиардеров одна пепельница миллион стоит, мусорное ведро — из хрусталя, а унитазы — с оптическим прицелом и прибором ночного видения. Такой и на ночную охоту в лес можно было бы брать, если бы еще и стрелял. Ясно? Вот так и воротник этот... Из французского соболя. Они только в этом... В Булонском лесу водятся!
— Как живой!— зачарованно повторила Кэт.— Ну прямо вылитая собака!
—Ты не бойся, потрогай, — милостиво разрешил Борька.— Этот воротник еще и теплый. Сам — теплый! Понимаешь? И как будто дышит. Электроника... Транзисторы... Чего только не напридумывали для этих проклятых капиталистов. Живой воротник... Ишь ты!
Катя Суровцева в онемении уставилась на красавца Пирамидона, не подававшего никаких признаков жизни.
— А как его носить?— спросила она, сгорая от нетерпения.
—Запросто,— спокойно сказал Борька.— Тут к воротнику специальные ремешки прилагаются, ободочки, завязочки... Сначала надеваешь пальто...— объяснил Борька.— Сверху кладется на шею воротник и прикрепляется. А чтобы не потерять воротник, нужно его, на всякий случай, держать руками за вот эти штучки, похожие на лапки.
С этими словами Борька положил бездыханного Пирамидона на шею и плечи Суровцевой.
А тяжелый какой — воротничок!— ойкнула Кэт.— А теплый какой!
Последнее слово техники,— сказал Самохвалов, кусая губы, чтобы не расхохотаться.— Так... Не шевелись... Сейчас мы его закрепим...— и Борька перекинул через голову Кэт ремешок, который был с двух сторон прикреплен к двум широким, как ошейник, ободкам. Их мы заранее надели на Пирамидона — так, чтобы ему было удобно.
—Ну, я пошла,— молвила Суровцева.— Представляю, что сейчас будет!— и она осторожно — чтобы привыкнуть к обкатываемой ноше — ступила за дверь.
Воротник, конечно же, имел успех куда больший, чем ее диктофон и моя футболка вместе взятые. На Катю Суровцеву сбежался весь дом. Распахнулись окна. Поджав хвосты, разбежались кошки. Старушка со второго этажа над нами, которая целыми днями сидела в своей коляске у окна на балконе, перекрестилась и воскликнула:
—Батюшки вы мои! Конура ходячая!.. Тьфу!.. Тьфу! С нами крестная сила...— и она осыпала себя градом крестных знамений.
И тут Борька, приблизившись к «воротнику», шепнул ему на ухо:
—Голос!.. Пирамидон, голос!
Транзисторы «воротника», реагирующие только на голос Борьки Самохвалова, вмиг пробудили дисциплинированного Пирамидона от спячки, он открыл глаза, задергался и залаял.
Все захохотали, а старушка на втором этаже сжала ладонями щеки и выкатила глаза. Суровцева, оглушенная лаем Пирамидона, поначалу остолбенела, а потом, в ужасе, волчком завертелась на месте, визжа и пытаясь сорвать с себя пальто.
—Замри, Пирамидон!— шепнул Борька, карауливший, чтобы плененный Пирамидон вел себя прилично и, чего доброго, не покусал нашу модницу, только сейчас сообразившую, что ее жестоко разыграли.— Пирамидон вновь послушно превратился в воротник, и Катя, плача, отстегнула ремешок и, покинув пальто, бросила его на соседнюю скамейку и стала пинать беднягу Пирамидона, смирно лежащего у изголовья пальто, зло приговаривая:
—Вот тебе, псина голливудская!.. Вот тебе, соболь булонский!..
Борька схватил Суровцеву за руку, с трудом оттащил от скамейки, освободил Пирамидона и приказал ему ожить.
Хохот не унимался.
Борька поднял со скамейки пальто, протянул все еще не пришедшей в себя Суровцевой:
—Держи свое пальто. Обкатывай дальше.
И добавил со смехом:
—Ты, оказывается, с таким воротником обращаться не умеешь. Кишка тонка. Его сперва покормить надо... Вынесла бы шубке своей колбаску, косточку мозговую — вот она бы на тебя и не бросилась. Шуба — она тоже ласку любит. А против шерсти ее — ни-ни!
Топнув ногой и размазывая слезы, Суровцева умчалась в свой подъезд, бесславно унося пальто и оставив нам довольного случившимся Пирамидона.
Ну и артист, наш Пирамидон! Как блестяще сыграл он свою роль! Жаль, мама Борьки Самохвалова всего этого не видела. Может быть, она, наконец, зауважала бы Пирамидона и позволила бы Борьке пустить в дом такого дисциплинированного коллегу-актера, прозябающего в подъезде.
Но как говорит Акрам — «Чтобы полюбить и понять море, его надо сначала увидеть».
Кэт убежала, оставив нам Пирамидона и диктофон. Понимая, что сейчас она вернется за диктофоном, пришлет за ним маму или брата Ромку, мы положили диктофон в Борькин портфель и отправились в, редакцию — к Сиропову. Я не забыл своего обещания - приехать и объясниться. Теперь уже это было вполне возможно.
Сиропова мы встретили у лифта. Он был в новеньком синем вельветовом костюме и сиял от удовольствия. В руке он держал сетку с огромным бумажным свертком, из которого выглядывал кончик знакомого нам уже сироповского свитера.
—Привет, старички!— закричал он, обнимая, нас обоих разом.— Ну, Игреки, даете жару! До сих пор не могу в себя прийти...
Створки лифта раздались в сторону, и мы шагнули в огромный, почти как кабинет, лифт. В такой поставь стол и телефон — вполне работать можно.
Сиропов отпер кабинет и пропустил нас вперед:
—Прошу, братцы-кролики!
Закрыв за нами дверь, он принялся хохотать. Мы недоуменно переглянулись. Что такое? Может, случилось что-нибудь? Только для печали он слишком весел...