Прикосновенье ветра

Петровых Мария Сергеевна

Когда мне было сорок лет, я говорил себе: вот теперь-то я начну писать. Потом то же самое я говорил себе и в пятьдесят и в шестьдесят лет. И все не мог начать, потому что нужно было переводить все, что мне попадется, чтобы кормить шесть ртов. И когда, изнемогший, задыхающийся, я дожил до семидесяти и у меня есть наконец немного свободного времени, я не в состоянии делать что-либо другое, кроме того, что я делал до сих пор, — переводить.

И дело тут не в «знании»: знание относится к прошедшему, а для будущего нужна вера. Вот ее-то мне недостает.

Увы, не нужно записывать мысли, которые приходят мне в голову; и те, что я несу много лет, я не в состоянии записать, да уже и перестал верить в их ценность. Вместе со мной, мне кажется, постарели и они.

Я послушался Вас и отказался от всех прозаических переводов. Это было необходимо и в связи с состоянием моего зрения, которое продолжает ухудшаться. Работаю с моим другом Муратовым только над нашей антологией

испанской поэзии. Не могу сказать, что делаю это всегда с охотой, и не сознаю ясно, что получается из нашей работы, но работать нужно: переводы дают мне единственный доход, кроме пенсии.

Плохо то, что тянут с их печатанием и иногда ставят меня в очень трудное положение.

Может быть, Вам интересно знать, как мы пережили землетрясение? Это трудно рассказать; скажу только, что оно действительно нас потрясло. С тех пор мир как будто изменился. Каждое место кажется нам ненадежным и каждое движение подозрительным. Мы не можем спокойно смотреть на развевающиеся по ветру простыни.

Я читал Ваши переводы в антологии «Поэзия Югославии». Очень мне понравились. Я не чувствую потребности читать оригиналы. Ах, почему Вы не соглашаетесь напечатать Ваши собственные стихи? Ведь у Вас-то есть написанные.

Извините за это письмо, полное жалоб. Хотел бы написать Вам другое, но когда? Я и без того задержался с ответом.

С самыми хорошими чувствами к Вам и с желанием написать что-то более радостное.

Ваш Ат[анас] Далчев.

9.IV.77

СТИХИ АТАНАСА ДАЛЧЕВА

В переводе Марии Петровых

Поэт

Падают минуты монотонно. Ты не спишь, и слух твой напряжен — слышишь старого комода стоны и бормочущий далекий сон. Вдоль шоссе автомобиль пронесся, темноте ночной наперерез; фарами сверкая, в окна бросил тень дороги и пропал, исчез. Этот быстрый свет привел в движенье комнату твою и вместе с ней все, что дожидалось воплощенья, все, о чем молчал ты столько дней. Миг единственный!.. В ночном бесшумье свет зажжен, и ты всю ночь готов пожинать посев глухих раздумий и следить за прорастаньем слов. И скитальцам, что в пути устали и домой бредут уже с трудом, засияет из далекой дали свет в окне твоем. 1934

Окно

Больница

Эти белые своды палат городской больницы, где, притиснувшись к стенам вплотную, кровати стоят. На подушках — усталые лица, бескровные лица темно-желтого цвета, такого, как зимний закат. Эти черные руки поверх белизны одеяла, будто черные ветви на зимнем застывшем снегу, эти руки сухие и горечь улыбки усталой, этот взгляд, что, быть может, уже на другом берегу. Тишина, полумрак и уныние пыльных Окон в черных точках мушиных и в грязных подтеках дождя; звон часов на стене, будто в этом безмолвье глубоком приближается смерть, равнодушно к дверям подходя. 1923

Окно

Это зимнее наше окно, но как будто иное, не прежнее: где дома, где дорога проезжая?.. В снежный лес превратилось оно. Там проходят тропинкой запутанной малый братик мой и сестра. В чаще белого серебра непонятно — куда идут они? Неприметной тропинкой

своей в глубь лесную уходят рядом под серебряным листопадом, под серебряной сенью ветвей. Без боязни мой братик с сестрой бродят в чаще серебряных елей: в том лесу ни зверей, ни метелей — тишина, белизна, серебро. Там таится волшебная птица, лучезарные перья у ней. Лишь ее шесть ночей и дней ищут братик мой и сестрица. И в седьмой только день на заре, пробудившись, она затрепещет, золотым опереньем заблещет, отражаясь в лесном серебре. Запылает лесная зима, расступается лес понемногу, и знакомую вижу дорогу, и опять возникают дома. 1925

Комната

 Я думаю, что в этом доме никто уже давненько не жил и в этой комнате годами дверь оставалась запертой, здесь день за днем ветшают вещи под пылью душной и густой; паук по всем углам карниза кисейных паутин навешал. Сейчас в углах сгустился сумрак — тускнеет поздняя заря, и солнце на коврах увяло — денек осенний на исходе; лишь спелая айва, рядами уложенная на комоде, неярко светится, как четки из крупных зерен янтаря. Какие отраженья втайне хранит ревниво это зеркало — окно в предбывший мир и в чью-то уже минувшую судьбу? Часы молчат — застыло время в глухом и черном их гробу, как только маятника солнце остановилось и померкло. Портреты женщин, что когда-то здесь жили жизнью давней, дальней, — портреты эти пожелтели на пыльной выцветшей стене. В осенних сумерках дурное, должно быть, снится тишине, и вот уж ночь овладевает всей этой комнатой печальной. 1925

Ручей

Лучше бы вовек не возникал он, этот раскаленный день, когда наклонился я к ручью устало за глотком воды, и вдруг вода зыбкий облик мой околдовала, — в глубь ручья упал он навсегда, и волна тотчас его умчала, унесла невесть куда… 1925

Кольцо

Дождь

Кто-то шумно швыряет пшеничные зерна на крышу, их клюют второпях обезумевшие петухи; густо сыплется дождь, и во мраке полуночном слышу, как тяжелые капли колотят по краю стрехи. Прорастают упавшие зерна колосьями длинными, а средь них возникают, как дьявольские грибы, волдыри черных зонтиков, и над размытою глиною проплывают во мгле будто волею черной волшбы. Сыплет дождь из лукошек, отборной пшеницею полных, и дерутся всю ночь петухи над летучим зерном, а наутро является солнце, как желтый подсолнух, что без семечек выклеванных поднялся за окном. 1925