Прикосновенье ветра

Петровых Мария Сергеевна

Судьба

И ты ребенком был… Поверить трудно, что ты золотокудрым пареньком с пальтишком, с башмаками ночью чудной в углу шептался, стоя босиком. За ласточками ты следил подолгу и ласточек бумажных делал сам; дивился, глядя в пестрые осколки, пурпурным людям, голубым лесам. Где дни, когда душа в доверье щедром мужала, крепла, обретала строй, в полях играла с шаловливым ветром, растеньям и вещам была сестрой? Идут года; на их пути суровом становится врагом старинный друг; ты в одиночество свое вмурован, и медленно пустеет мир вокруг. 1927

Камень

Старятся

и люди и деревья, исчезают дни, дожди, листва… Камень неизменный, камень древний, ты — иного естества. Злополучной плоти человечьей, беззащитных нервов ты не знал, не терпел от совести увечий — от ее змеиных жал. Ты от века жаждой не страдаешь той, что столько бед приносит нам, — ты — греха не зная — не рождаешь, не рожденный сам. Ты — святой. Не оттого ли вдавне, в дальней дали огненных веков, люди в мраморе, в граните, в камне стали воплощать богов? Камень, — искру истины крылатой я прозрел, хоть ты сокрыт во мхе: только мертвое вовеки свято, все живое — во грехе. 1927

Весна

Весна пришла не разом, но вот нисходит к нам по густолистым вязам и белым тополям. Является шарманка в наш темный двор, и тот пленяется приманкой и вместе с ней поет. Заслышав эти песни, я отвергаю вмиг воротничок мой тесный и груды мудрых книг. Сметает вихрем время все имена мои; и зла и скорби бремя уже в небытии. Сбегаю, напевая, по лестнице крутой, чтоб там, где жизнь живая, пропасть в толпе густой. Тесать булыжник буду, и в пыльных облаках я вовсе позабуду сомнения и страх. И будет вечерами меня в тени оград ждать женщина с кудрями, как черный виноград. 1928

Молитва

Жил иль не жил я? Ужель и впредь даже этому остаться в тайне? Господи, не погуби, не дай мне до начала жизни умереть! Уведи от сложного и просто приобщи к блаженной простоте, чтоб гроши последние и те с легким сердцем я бы нищим роздал. Пусть я вновь обрел бы радость в том, что рассветный мир твой свеж и звонок, и счастливым стал бы, как ребенок, что снежинки с неба ловит ртом. И еще молю тебя о чуде — научи меня словам простым, чтобы, ото всех неотличим, жил бы я, как все на свете люди. 1927

Балкон

Он каменный, железный — всё, как в давнем строении прадедовских времен, и лишь дверной проем заложен камнем — из дома нету двери на балкон. Неведомо когда и кем построенный, ненужным стал, но в летний знойный час пичуги, залетев сюда спокойно, пьют дождик из его чугунных ваз. Бродяги здесь под крышею квадратной скрываются ночами от дождя, через года разлуки безотрадной нечаянно друг друга находя. Любой из нас его не замечает, рассеянной заботой поглощен. Хозяева и не подозревают, что за стеной их дома есть балкон. 1928

Зеркало

Долгими годами ждешь ты чуда, а оно пред нами всякий час… Видишь — грузчик мимо нас зеркало несет. Взгляни отсюда — город в зеркале как мир тысячелицый: улицы, ворот высоких своды, здания, заборы, пешеходы и внезапные автомобили, будто обезумевшие птицы… Площадь

зыблется, и, сбившись тесно, крыши и балконы накренились и вот-вот исчезнут в блеске неба, в синеве бездонной… Не дивись, что тяжестью измотан, сгорбясь, человек идет с трудом. Небывалый, дивный мир несет он на плече своем. 1937

Париж

Ночь

Опять бессонница. Полночным ветром движим, дождь в стекла крепко бьет, одно и то ж долбя. В окошке отразясь, я поневоле вижу мрак ночи сквозь себя: В дверях гостиницы стоит развратник старый с подростком-девочкой, и вот уже их нет, — я вижу, как в окне вслед за вошедшей парой погас мгновенный свет. Усталый до смерти — ему в постель бы сразу — полночный страж и тот отправился домой. И лишь фонарь не спит, — враждует, одноглазый, с преступно злою тьмой. Стремительной рекой асфальт под ливнем блещет. Деревья мокрые продрогли до корней. Бьет в чью-то кровлю дождь, как барабан зловещий, все резче, все грозней. От звука дробного проходит дрожь по ночи. Ночь пустоты своей пугается сама. Все горестней, грустней, угрюмей, одиноче и я, и эта тьма. 1928

Полдень

Я и комната в тени, а в раме моего окна сияет лето. Воздух от жары дрожит, как пламя. Вижу чью-то стену в блеске света, вижу там, как женщина спокойно, напевая, мыть окошко стала, и напев был с нею схожим — стройный и такой же сладостно-усталый. День уснул глубоко. Не повеет ветерок; от зноя нет покоя — сохнет рот, и кровь моя немеет, а окно под женскою рукою искрится, дрожит сияньем полдня, комнату мою мгновенно полня вспышками лукавых беглых молний. 1929

Осень на Кэ Вольтер

Жар сердца теплится едва, и солнце уж не в прежней силе; стремглав из-под автомобилей взлетают птахи и листва. Опять скитаюсь невеселый. Что, сердце? Вновь тоска сверх мер? Как всюду, и на Кэ Вольтер осенние деревья голы. И города унылый вид не оживят уже, понятно, ни Сены масляные пятна, ни мост, что копотью покрыт, в чьи многовидевшие своды дышали дымом столько лет бесчисленные пароходы; ни мокрый этот парапет, где мальчуган уселся, глядя, как скачет рядом воробей, как волны бегло льнут к ограде, а воздух все темней, темней… Безлистый вяз дрожит всем телом в ознобе сумрачного дня, и как в гнезде осиротелом, нет жизни в сердце у меня. Чего хотеть? Бульвар тенистый не сохранил уж ни листка. Поблекли книги букиниста. Темнеет и шумит река. Кто знает! Может, постепенно, как время, уплывают с ней и Лувр, и мост, и эти стены, и мальчуган, и воробей. 1930

Рабочий

Он мой сосед — добряк широколицый с веселыми и ясными глазами, с беспечною походкою вразвалку, с могучими плечами. Он — рабочий. Он ходит в темных брюках из вельвета, застегнутых на щиколотках; шею платком повязывает красным; с трубкой не расстается и ежевечерне «L'ami du peuple»^{16} читает. Мы соседи. Нас разделяет лишь пустынный двор. Мое окно в его окно глядится. Я вижу, как он запоздно приходит, когда закончит свой рабочий день тяжелый, долгий; как за стол садится и ужинает, а его жена, усевшись рядом, говорит, должно быть, о всех делах домашних, а дочурка стоит и нежно смотрит на отца иль робко дует на его тарелку, чтоб не обжегся он. Неторопливо он ужинает молча, а над ним, над головой его, слегка склоненной, сияет лампа, как лучистый нимб. 1932