Прикосновение хаоса

Холлман К.

— Я думаю, ее сразу же накажут телесно, — объявляет другой мужчина, и он такой же ликующий, как и его маленький приятель. — Интересно, сколько ударов хлыстом она получит. Надеюсь, что много.

— Она не будет такой самоуверенной, когда Ребекка закончит с ней. — Они вдвоем мило смеются, пока я делаю все возможное, чтобы притвориться, что они меня не задевают. Это последнее, что я должна им показывать. Мои глаза все еще закрыты, и мое лицо настолько непроницаемо, насколько я могу это сделать.

Мне нужно выбраться, но я не представляю, как это сделать. Ребекка ни за что не позволит мне разгуливать на свободе

теперь, когда я в ее руках. Я буду заперта. Только Рен знает, где находится это место, и он не собирается приходить и спасать меня.

Как кто-нибудь узнает, что произошло?

Теперь я вспоминаю ссору с папой из-за того, что во мне был тот маячок. Думаю, не нужно быть гением, чтобы понять, почему это пришло мне в голову прямо сейчас, когда меня увозят все дальше и дальше от моего дома. Рен думал, что поступает правильно, убирая его, но я действительно жалею, что он это сделал, когда фургон подпрыгивает на дороге, и я чувствую каждый толчок в своих суставах и пульсирующую боль в голове. Папа никогда не сможет найти меня здесь.

Если я когда-нибудь выберусь из этого, я буду слушаться его. С этого момента, если он прикажет мне что-то сделать, я это сделаю. Очевидно, он знает лучше меня, поскольку я сомневаюсь, что он когда-либо попал бы в подобную ситуацию. Похищенная, подвергшаяся насмешкам и… тому, что Ребекка приготовила для меня.

— Всегда приятно, когда грешник получает по заслугам, — объявляет скрипучий голос, и они снова смеются. — Я просто рад, что я здесь для этого. Не каждый день приходится привлекать грешника к ответственности.

— Сейчас, сейчас. Запомни. Мы не должны так смотреть на это. — В голосе другого мужчины все еще слышится нездоровое, извращенное ликование. Он водитель, судя по тому, откуда доносится звук. Если бы я разговаривала с ним, я бы сказала ему немного притормозить. Может быть, объехать пару кочек. — Мы возвращаем одну из овец в стадо.

Это уж слишком. Посреди всего этого лицемерие, стоящее за этим предложением, нарушает мое молчание.

— Я не одна из твоих овец.

Ладно, возможно, мне не следовало этого говорить, но что я должна была делать? Лежать здесь и позволять им делать из меня посмешище? По крайней мере, я не хнычу и не плачу, что, будь я проклята, если когда-нибудь сделаю перед ними или кем-либо еще. Они не сломали меня и никогда не сломают. Я дочь Ксандера Росси, черт возьми. От этой мысли у меня немного напрягается позвоночник и я чувствую себя увереннее.

Уверенность, которая исчезает, когда мужчины разражаются смехом.

— Как будто это имеет значение, — говорит мне водитель с очередным смешком, который заставляет меня стиснуть зубы и пожалеть, что я не могу свернуть ему шею. — Ты слишком близко подобралась к стаду.

Верно, и они не могут этого допустить. Никто не должен знать, что делает паства. Одно это делает меня опасной для них.

Хотя, даже если бы каждый отдельный человек в этом чертовом культе или что бы это ни было, черт возьми, сказал мне, что все это было сделано ради их безопасности, я бы все равно сказала им, что они полны дерьма. Это месть. Мы встали на пути планов Ребекки. Мы все усложнили. Она хочет отомстить, и она собирается начать с меня, потому что я была настолько глупа, что практически отдалась ей в руки. Нет, я не могла знать, что кто-то знает о хижине, но я должна была

догадаться. Я ничего не могу упустить из виду из-за этих людей. Мне нужно быть умнее.

Хотя, если меня никто не найдет, я думаю, действительно нет смысла становиться умнее, поскольку я сомневаюсь, что они позволят мне долго жить. Достаточно долго, чтобы я, конечно, пожалела, что вообще ступила на территорию комплекса, но потом? Кто скажет?

Наше продвижение замедляется, но мой пульс учащается вдвое. Теперь снаружи фургона слышны голоса, их много. Люди стоят вокруг, им любопытно, что происходит, кого привезли. Мы прибыли. Мы в лагере, приближаемся к Ребекке. Вот оно.

— Тебе лучше надеяться, что она проявит милосердие, — предупреждает водитель, пока его друг смеется. — Хотя я сомневаюсь в этом. Она не любит, когда ей причиняют неудобства, а ты была большим неудобством для всех нас.

Что, я должна извиняться? Я едва могу удержаться от замечания. Зачем тратить энергию? Все, что они все равно сделают, — это обернут все против меня и выставят меня на посмешище.

Только когда мы останавливаемся, настоящая паника начинает просачиваться в мою кровь. Как бы я ни старалась, я не могу справиться со своим паническим дыханием — короткие, резкие вдохи, которых едва хватает, чтобы оставаться в сознании. Нет никакой надежды убежать, даже если они развяжут мне лодыжки. Они поймают меня прежде, чем я отдалюсь больше чем на пару сотен футов. Возможно, они даже превратят это в игру.

Я не доставлю им удовольствия унижать меня. Но какая альтернатива? Перевернуться на другой бок и притвориться мертвой? По сути, это то, что я делаю, когда мои похитители открывают заднюю дверь фургона, так, что ослепляющие прожекторы освещают пространство и заставляют меня вздрагивать, зажмуривая глаза.

— Даже не думай вытворять какие-нибудь из своих трюков. — Теперь, когда мы стоим лицом к лицу, я вижу водителя и шрам, идущий от его правого глаза вниз по щеке. На это нелегко смотреть, но я заставляю себя сделать это, молча глядя на него. Что он сделал, чтобы заслужить его?

— Она все еще думает, что выберется из этого, — предсказывает его друг. Они оба смеются, вытаскивая меня из фургона, позволяя упасть на землю без возможности удержаться или предотвратить падение. Я приземляюсь достаточно сильно, чтобы выбить дыхание из моих легких, и наступает один дикий, ужасающий момент, когда я боюсь, что больше не смогу дышать, когда я не смогу вдохнуть ни капли воздуха. Я могу только ахать, в то время как мои похитители смеются громче, чем когда-либо. Все, что я могу разобрать, это их тени, нависающие надо мной, черные на фоне неба, такого яркого, что оно почти белое. Надеюсь, я увижу, как они умрут. Надеюсь, я услышу их крики до того, как они умрут.

— Чего ты ждешь? Приведи ее ко мне, сейчас же.

Мне не нужно говорить, кому принадлежит этот резкий голос. Воздух, который мне наконец удается втянуть в легкие, теперь кажется ледяным, но я изо всех сил стараюсь быть сильной, когда меня поднимают на ноги, а затем тащат, благодаря тому, что мои лодыжки все еще связаны. Я намеренно позволяю своему телу обвиснуть между двумя мужчинами, отчего нести меня становится еще тяжелее, но эта детская уловка далеко меня не заводит. Не успеваю я опомниться, как оказываюсь у ног не кого иного, как самой Ребекки.