Приложения (Властелин колец)
Шрифт:
Ристанийцы недоуменно воззрились на Теодена, точно пробудившись от сладкого сна. После Сарумановых плавных речей голос их государя показался им сиплым карканьем старого ворона. Но и Саруман был вне себя от бешенства. Он пригнулся к перилам, занес жезл, будто вот-вот поразит им конунга, и поистине стал внезапно похож на змею, готовую прянуть и ужалить.
— Ах, на виселице! — процедил он, и вселял невольную дрожь его дико исказившийся голос. — Слабоумный выродок! Твой Дом Эорла — навозный хлев, где пьяные головорезы вповалку храпят на блевотине, а их вшивое отродье ползает среди шелудивых псов! Это вас всех заждалась виселица! Но уже захлестывается петля у вас на горле — неспешная, прочная, жестокая петля. Что ж, коли угодно, подыхайте! — Он с трудом овладел
Но ты-то, Гэндальф! О тебе я скорблю паче всего — скорблю и, прости, стыжусь за тебя. С кем ты ко мне приехал? Ведь ты горделив, Гэндальф, и недаром: у тебя светлый ум, зоркий и проницательный глаз. Ты и теперь не хочешь выслушать меня?
Гэндальф шевельнулся и поднял взгляд.
— А ты что-нибудь забыл мне сказать, когда мы прошлый раз виделись? — спросил он. — Или, может быть, ты хочешь взять свои слова обратно? Саруман помедлил, как бы раздумывая и припоминая.
— Обратно? — удивился он. — Что взять обратно? В тревоге за тебя, в заботе о твоем же благе я пытался помочь тебе разумными советами, а ты пропустил их мимо ушей. Я знаю, ты немного заносчив и непрошеных советов не любишь — и то сказать, своим умом крепок. Должно быть, ты ошибся и неверно меня понял, да попросту не дослушал. А я был кругом прав, но, видимо, слегка погорячился и очень об этом сожалею. Я пекся лишь о твоем благе, да и сейчас зла на тебя не держу, хоть ты и явился с гурьбою невежд и забияк. Разве можем мы с тобой поссориться, разве дано нам такое право — нам, соучастникам верховного древнего ордена, главнейшего в Средиземье! Мы оба равно нужны друг другу — нужны для великих и целительных свершений. Отринем же пустые раздоры, поймем один другого и не будем впутывать посторонних в дела, которые им не по разуму. Да будут законом для них наши обоюдные решения! Словом, я готов немедля забыть о прежних неурядицах, готов принять тебя, как и должно. А ты… ужели не смиришь ты свою гордыню, не поступишься обидой ради общего блага? Поднимайся, я жду!
Такая сила обольщения была в этой последней попытке, что завороженные слушатели оцепенели в безмолвии. Волшебный голос все переменил. Они услышали, как милостивый монарх журит за просчеты своего горячо любимого наместника. Они тут были лишними: как нашалившие и невоспитанные дети, подслушивали они речи старших, для них загадочные, однако решающие их судьбу. Да, не чета им эти двое — мудрецы, властители, маги. Конечно же, они поладят между собой. Сейчас Гэндальф войдет в башню и там, в высоких покоях Ортханка, два седовласых чародея поведут беседу о делах, непостижимых простому уму. А они останутся у запертых дверей ждать наказания и дальнейших повелений. Теоден и тот невольно, как бы нехотя подумал: «Да, он предаст и покинет нас — мы пропали».
Но Гэндальф засмеялся, и наваждение рассеялось как дым.
— Ах, Саруман, Саруман! — смеясь, выговорил он. — Нет, Саруман, ты упустил свой жребий. Быть бы тебе придворным шутом, передразнивать царских советников — и глядишь, имел бы ты под старость лет верный кусок хлеба и колпак с бубенцами. Ну и ну! — показал он головой, отсмеявшись. — Поймем, говоришь, один другого? Боюсь, меня ты не поймешь, а я тебя и так вижу насквозь. И дела твои, и доводы памятны мне как нельзя лучше. Тюремщиком Мордора ты был прошлый раз, и не твоя вина, что я избег Барад-Дура. Нет уж, коли гость сбежал через крышу, обратно в дом его через дверь не заманишь. Так что не жди, не поднимусь. Слушай-ка, Саруман, в оба уха, я повторять не буду. Может, надумаешь спуститься? Как видишь, твой несокрушимый Изенгард лежит в руинах. Не зря ли ты уповаешь и на другие твердыни? Не напрасно ли
Тень пробежала по лицу Сарумана; он мертвенно побледнел. Сквозь маску его угадывалось мучительное сомнение: постыдно было оставаться взаперти и страшно покинуть убежище. Он явственно колебался, и все затаили дыхание. Но холодно скрежетнул его новый голос: гордыня и злоба взяли свое.
— Не надумаю ли спуститься? — с издевкой промолвил он. — И отдаться безоружным на милость разбойников и грабителей, чтобы лучше их слышать? Мне и отсюда вас хорошо слышно. Не одурачишь ты меня, Гэндальф. Ты думаешь, я не знаю, где укрыты от глаз подвластные тебе злобные лешие?
— Предателю всюду чудится ловушка, — устало отвечал Гэндальф. — Но ты зря боишься за свою шкуру. Если бы ты и вправду меня понял, то понимал бы, что останешься цел и невредим. Напротив, я-то и могу тебя защитить. И оставляю за тобой решающий выбор. Покинь Ортханк своею волей — и ты свободен.
— Чудеса, да и только! — осклабился Саруман. — Вот он, Гэндальф Серый — и снисходителен, и милостив. Еще бы, ведь без меня в Ортханке тебе, конечно, будет куда уютней и просторней. Вот только зачем бы мне его покидать? А «свободен» — это у тебя что значит? Связан по рукам и ногам?
— Тебе, наверно, из окон видно, зачем покидать Ортханк, — отозвался Гэндальф. — Вдобавок сам подумай: твои орды перебиты и рассеяны, соседям ты стал врагом, своего теперешнего хозяина обманул или пытался обмануть, и, когда его взор сюда обратится, это будет испепеляющий взор. А «свободен» — у меня значит ничем не связан: ни узами, ни клятвой, ни зароком. Ступай, куда знаешь, даже… даже, если угодно, в Мордор. С одним условием: ты отдашь мне ключ от Ортханка и свой жезл. После ты их получишь обратно, если заслужишь; они берутся в залог.
Лицо Сарумана посерело, перекосилось, и рдяным огнем полыхнули глаза. Он дико, напоказ расхохотался.
— После! — вскрикнул он, срываясь на вопль. — Еще бы, конечно, после! После того, как ты добудешь ключи от Барад-Дура, так, что ли? Добудешь семь царских корон, завладеешь всеми пятью жезлами и достанешь головой до небес? Как бы не так! Немного ж тебе надо, и уж без моей скромной помощи ты обойдешься. Я лучше займусь другими делами. А пока что, несчастный глупец, проваливай-ка подобру-поздорову и, если я тебе вдруг понадоблюсь, приходи, отрезвевши! Только без этой свиты — без шайки головорезов и жалкого охвостья! Прощай! — Он повернулся и исчез с балкона.
— Вернись, Саруман! — повелительно молвил Гэндальф. И, к общему изумлению, Саруман появился снова точно вытащенный; он медленно склонился к чугунным перилам, с трудом переводя дыхание. В морщинистом дряхлом лице его не было ни кровинки, а рука, сжимавшая внушительный черный жезл, казалось, истлела до костей.
— Я тебе не дал разрешенья уйти, — строго сказал Гэндальф. — Я с тобой разговор не закончил. Ты ослаб рассудком, Саруман, и мне тебя жаль. Как много принес бы ты пользы, если бы перестал злобствовать и безумствовать. Но ты избрал свою участь — грызть капкан, в который сам себя загнал. Что ж, оставайся в капкане! Но помни, наружу теперь тебе нет пути. Разве что с востока протянутся за тобой ухватистые черные лапы. Саруман! — воскликнул он, и голос его властно загремел. — Гляди, я уж не тот Гэндальф Серый, кого ты предал врагам. Я — Гэндальф Белый, отпущенный на поруки смертью! А ты отныне бесцветен, и я изгоняю тебя из ордена и из Светлого Совета! — Он воздел руку и молвил сурово и ясно: — Саруман, ты лишен жезла!
Раздался треск, жезл преломился в руке Сарумана, и набалдашник его упал к ногам Гэндальфа.
— Теперь иди! — сказал Гэндальф, и Саруман вскрикнул, осел и уполз. И грянулось что-то сверху, тяжелое и блестящее: в перила, едва не задев Сарумана, возле виска Гэндальфа, на лестницу. Перила дрогнули и рассыпались вдребезги, лестница с треском брызнула огнистым снопом искр. А брошенный шар промчался вниз по ступеням — черный, хрустальный, багровеющий изнутри. И покатился к колдобине — там его успел перехватить Пин.