Примула. Виктория
Шрифт:
«...Я вышел из дому, взял извозчика и поехал в Кремль. Там зашёл в пустой Архангельский собор, долго стоял, не молясь, в его сумраке, глядя на слабое мерцанье старого золота иконостаса и надмогильных плит московских царей, — стоял, точно ожидая чего-то, в той особой тишине пустой церкви, когда боишься вздохнуть в ней. Выйдя из собора, велел извозчику ехать на Ордынку, шагом ездил, как тогда, по тёмным переулкам в садах с освещёнными под ними окнами, проехал по Грибоедовскому переулку — и всё плакал, плакал... На Ордынке я остановил извозчика у ворот Марфо-Мариинский обители: там во дворе чернели кареты, видны были раскрытые двери небольшой освещённой церкви, из дверей горестно и умилённо неслось пение девичьего хора. Мне почему-то захотелось непременно войти туда. Дворник у ворот загородил мне дорогу, прося мягко, умоляюще:
— Нельзя, господин, нельзя!
— Как нельзя? В церковь нельзя?
— Можно, господин, конечно, можно, только прошу вас за-ради Бога, не ходите, там сичас Великая княгиня Елизавета Фёдоровна и великий князь Митрий Палыч...
Я сунул ему рубль — он сокрушённо вздохнул и пропустил. Но только я вошёл во двор, как из церкви показались несомые на руках иконы, хоругви, за ними, вся в белом, длинном, тонколикая, в белом обрусе с нашитым на него золотым крестом на лбу, высокая, медленно, истово идущая с опущенными глазами, с большой свечой в руке, Великая княгиня; а за нею тянулась такая же белая вереница, с огоньками свечек у лиц, инокинь или сестёр, — уж не знаю, кто были они и куда шли. Я почему-то очень внимательно смотрел на них. И вот одна из идущих посередине вдруг подняла голову, крытую белым платом, загородив свечку рукой, устремила взгляд тёмных глаз в темноту, будто как раз на меня... Что она могла видеть в темноте, как могла она почувствовать моё присутствие? Я повернулся и тихо вышел из ворот».
«Великий князь Митрий Палыч» — это Дмитрий Павлович, Сын Павла Александровича, самого младшего брата императора Александра III. Елизавета Фёдоровна была, судя по многочисленным свидетельствам, матерински дружна с Дмитрием Павловичем. Впоследствии он приобрёл скандальную известность как один из убийц Распутина.
Но прелестное описание сестёр Марфо-Мариинской обители и самой Великой княгини, сделанное Буниным в «Чистом понедельнике», вполне можно полагать своего рода русским реквиемом этой славной внучке Виктории.
Наиболее знаменитой из женских потомков королевы является, конечно же, Александра Фёдоровна, всероссийская императрица, супруга Николая II.
Об этой женщине известно неимоверно много и неимоверно же много написано: воспоминаний, исследований, исторических романов.
Королеве Виктории было ума не занимать. Она прекрасно понимала, что такое конституционная монархия, каковую представляла она сама, и что такое монархия, ничем и никем не ограниченная, каковой являлась династия Романовых... Королева хорошо понимала гнилость и обречённость Дома Романовых. Но... политические соображения всё же оказались сильнее. В условиях усиления Германии необходимо было сближение Англии и России.
Можно, впрочем, предположить, что Виктория надеялась на своеобразное «перевоспитание» Николая II, который, став мужем её внучки, становился таким образом, её внуком. Ему самому это обстоятельство, кстати, представлялось скорее забавным: «Теперь я должен звать её бабушкой»...
Запоздалая феодальная пышность жизненного уклада русской аристократии также не нравилась королеве. На правах свекрови она делала замечания Марии Александровне, дочери Александра II, супруге герцога Альфреда Эдинбургского:
— Нельзя ежедневно носить на себе столько бриллиантов! В Англии так не принято. В Англии дорогие украшения предназначены лишь для парадных приёмов!..
В России думали по-другому. Тот же Феликс Юсупов приводит описание, сделанное испанской принцессой, приёма в её честь во дворце Юсуповых: «...Княгиня была необычайно красива, и красота её могла показаться даже символическою. Её окружали картины, скульптуры, совершенно византийская пышность. Из окон её петербургского дворца виден был мрачный город. Кричащая роскошь в русском вкусе сочеталась у Юсуповых с чисто парижским изяществом. К обеду хозяйка явилась в парадном платье, шитом бриллиантами и удивительным жемчугом. Голову её украшала диадема, называемая по-русски «кокошником» и стоившая целое состояние! Поразительные драгоценности, сокровища Запада и Востока составляли наряд княгини. На шее — тяжёлые ряды жемчужных ожерелий, на руках — золотые браслеты с византийским узором, пальцы унизаны кольцами, в которых сверкали огромные бриллианты, в уши вдеты огромные золотые серьги с жемчугом и бирюзой. Княгиня походила на истинную императрицу Византии...»
Но роскошь была принята и в обыденной жизни:
«На дальние поездки у нас имелся частный вагон, где устраивались мы с большим комфортом, нежели даже в собственных домах, не всегда готовых принять нас. Входили мы в вагон через тамбур-прихожую, каковую летом преображали в веранду и уставляли птичьими клетками. Птичье пение заглушало монотонный перестук колёс. В салоне-столовой стены обшиты были панелями акажу, сиденья обтянуты выкрашенной в нежно-зелёный цвет кожей, окна затянуты жёлтыми шёлковыми шторками. За столовой — спальня родителей, за ней — наша с братом. Оба спальных помещения — обиты весёлым ситцем. Имелась и ванная комната. Далее были устроены несколько купе для друзей, которых мы часто приглашали. В конце вагона находились помещения для прислуги, всегда многочисленной у нас. Последним помещением была кухня. Ещё один вагон, устроенный таким же образом, находился на русско-германской границе, на случай наших заграничных поездок, однако мы никогда им не пользовались».
Стоит привести ещё несколько примерных картин повседневной жизни так называемых «сливок» российского общества:
«...Картины, миниатюры, фарфор, бронза, табакерки и проч. В ту пору я не разбирался в достоинствах произведений искусства, но любовь к драгоценным камням передалась мне, видимо, по наследству. А в одной из горок стояли статуэтки, которые любил я более всего: Венера, выточенная из цельного сапфира, рубиновый Будда, бронзовый арап с корзиною бриллиантов.
Рядом с отцовым кабинетом находилась большая зала, которую мы называли «мавританскою». Из этой залы возможно было пройти прямо в сад. Мозаика, украшавшая стены, была точной копией мозаичных стен одного из парадных покоев Альгамбры [117] . Посреди нашего зала журчал фонтан, вокруг высились мраморные колонны. Вдоль стен помещались низкие диваны, обтянутые штофной персидской материей. Всё дышало восточной негой. Частенько приходил я сюда помечтать. Когда отца не было дома, я устраивал здесь живые картины. Я собирал наших слуг-мусульман, а сам наряжался султаном. Нацеплял матушкины украшения, усаживался на диван и воображал, будто я — восточный тиран, а вокруг — мои рабы... Однажды я придумал сцену наказания провинившегося невольника. Невольника изображал наш лакей-араб по имени Али. Я велел ему пасть ниц и просить пощады. Только я замахнулся кинжалом, как открылась дверь и вошёл отец. Не оценив моих режиссёрских талантов, он рассердился. «Все — вон отсюда!» — закричал он. «Восточный тиран» и его «рабы» бежали в панике. С тех пор меня не пускали одного, без гувернёра, в эту залу».
117
...из парадных покоев Альгамбры... — Альгамбра — дворцовый комплекс близ Гранады в Испании, этот яркий образец мавританской архитектуры построен в середине XIII—конце XIV века.
Феодальные капризы пронизывали быт:
«Была у отца ещё одна прихоть. Заключалась она в том, что он то и дело приказывал накрывать в различных столовых покоях. Чуть не каждый день мы обедали в новом месте, что прибавляло слугам хлопот. Мы с братом Николаем бегали по всему дому, отыскивая, где сегодня накрыто. И нам очень нравилось опаздывать к обеду».
Феодальное воспитание порою приводило к таким эксцессам, которые невольно возмущали даже родителей, воспитывавших детей, впрочем, именно в таком духе. Но рискованные шалости юных аристократов зачастую вызывали раболепный восторг «обслуживающего» персонала» и всяческих «подчинённых»:
«Каждую зиму в Петербурге у нас гостила моя тётка Лазарева. Привозила она с собою детей, Мишу, Иру, Володю, моего сверстника. Обычно мы с ним отчаянно шалили. Но последняя, предпринятая нами шалость разлучила нас надолго.
Тогда нам было лет по двенадцать-тринадцать. Как-то вечером, когда отец с матерью отсутствовали, мы решили прогуляться, переодевшись в женское платье. В матушкином шкафу отыскалось всё необходимое для переодевания. Мы нарядились в пышные платья, нарумянили щёки, нацепили украшения, закутались в подбитые бархатом шубы, слишком широкие для нас, спустились по чёрной лестнице и разбудили матушкиного парикмахера. Мы объявили ему, что отправляемся на маскарад и потребовали парики, которые он нам и выдал.