Примула. Виктория
Шрифт:
Кобургских принцев встречали в Виндзоре. Их приезд определялся как неофициальный. Считалось, что они приехали не в качестве представителей другого государства в Англию, но всего лишь в гости к королеве. Они являлись Её личными гостями.
Виктория, в голубом платье, в простой шляпке, встретила их на лестнице. Незадолго до приезда Эрнста и Альберта, она, пребывая в настроении несколько дурном, говорила Луизе Литцен, что устала от балов и раутов, что это невыносимо — умываться ледяной водой, и...
— Сколько бы ни зашнуровывали мою талию, мне слишком известно, что я наклонна к полноте, да!..
Впрочем, всё это она говорила уже не в первый раз. Но с какою-то внезапностью возникла эта необходимость перемен, перемен в её собственной, личной жизни... Правительственный кризис, прибытие и отбытие российского принца... Её жизнь? Но ведь её жизнь — это жизнь Англии. Жизнь Англии — это её жизнь. Королева — принадлежность Англии. Англия — принадлежность королевы...
Альберт поцеловал руку вдовствующей герцогине Кентской, матери королевы. Английские нравы казались ему гораздо более непринуждёнными, нежели придворное поведение, принятое в германских княжествах. Он быстро посмотрел на Викторию. Она засмеялась, показав белые зубы. Она была молода и хороша собой. Со времени их первой встречи она успела превратиться из этой девочки, воспитанной чрезмерно строго, в цветущую девушку. Да ведь и он переменился. Зеркала старательно показывали ему красивого, уже и не юношу, а мужчину, отражали высокий умный лоб, тёмно-голубые глаза с несколько меланхолическим взглядом, красивые тёмные волосы, изящные усы...
Виктория не смотрела на Альберта. Это могло показаться странным, но её уже охватило сильное чувство некоей своего рода обречённости, предначертанности; она как будто уже чувствовала, что именно этот человек сделается её постоянным спутником на много лет, её мужем... И она, словно бы сознавая, что много лет будет делить с ним стол и ложе, и охватывать взглядами каждую чёрточку его лица, теперь нарочито отворачивалась от него, болтала с Эрнстом, смеялась, девически празднуя последнее время свободы...
Чай был подан в Голубой гостиной; высокие окна открывали густую зелень английских полей и лесов.
Пили чай запросто, в узком кругу своих. Альберт внезапно также почувствовал, что в самом ближайшем времени жизнь его изменится круто и навсегда. И он уже словно бы знал, — не разумом, но чувством! — что жизнь его уже навсегда — до самого конца! — связана с этой миниатюрной женщиной, королевой такого большого государства. И, как всякий мужчина, чувствуя, предчувствуя скорейшее расставание с мужской свободой, он невольно впадал в ещё большую меланхолию, нежели та, что была ему обычно свойственна... Лицо его несколько вытянулось и будто похудело, уголки губ опустились, щёки будто втянулись немного, а глаза потемнели темнотою грусти...
И непонятным образом ощутив его настроение, Вики тотчас обернулась к нему. Её оживлённое девическое лицо говорило: «Посмотри, это я! Это всего лишь я, неотъемлемая часть тебя, часть твоей жизни, твоего бытия, отныне и навсегда! Но это не страшно, это вовсе не грустно! Посмотри на меня! Во мне, в моей натуре, в моём теле и в моей душе не заключается ничего таинственного. Я — сама простота, честность, откровенность. Я — для тебя...»
И он послушался, прислушался к этому беззвучному зову, призыву; губы не растянула, но легко тронула, чуть сморщила улыбка из-под тёмных усов...
Виктория заговорила, он отвечал, разговор шёл незначительный, о пейзаже заоконном. Герцогиня Кентская вмешивалась, и молодой паре тотчас казалось, будто кто-то совсем чужой нарушает чрезвычайно интимное их общение...
Визит протекал как полагается. Ужины, приёмы. Старомодная роскошь убранства дворцовых залов, напоминавшая о Людовике XVI и Марии Антуанетте. Принцу Альберту все эти золочёные ракушечные завитки представлялись безвкусицей, как будто течение времени утяжелило и огрубило изящное капризное рококо королевы-пастушки [59] . Время публичного отрубания королевских голов давно уже миновало, по мнению Альберта. Он предпочёл бы теперь что-нибудь строгое, что-нибудь похожее на римскую античность...
59
...королевы-пастушки... — Так называли королеву Франции Марию Антуанетту (1755-1793) за её увлечение пасторальным жанром. Мария Антуанетта была казнена по приговору революционного суда.
Виктория снова наслаждалась своей влюблённостью. Снова ей хотелось танцевать, снова она чувствовала себя лёгкой, юной, весёлой. Пошли беседы наедине и молчание с глазу на глаз. Она надевала большую шляпу мужского фасона и в тёмно-синей амазонке отправлялась кататься верхом в парке Виндзорского дворца. Альберт прекрасно держался на лошади.
Они объяснились простыми словами. Альберт вернулся в Кобург. Брат Эрнст искренне радовался его счастью. В дорожной карете Альберт молчал. Снова он меланхолически сожалел о скорой потере мужской молодой свободы. Но в Кобурге его догнало письмо. «Никто не любит тебя так горячо, как преданная тебе Виктория», — писала она. Он вспомнил, как хорошо и просто случалось ему говорить и молчать с ней... Но теперь беспощадная память воскресила и кое-что другое, Виктория была королевой, Виктория отличалась в определённой степени самоуверенностью; более того, Виктория, кажется, полагала эту самоуверенность необходимой чертой королевского облика; ей нравилось напоминать ему о своих королевских обязанностях, о том, что она должна проводить часы и часы в кабинете, прочитывая и визируя бумаги... Она была королевой. Он вполне отдавал себе отчёт в том, что брак с королевой Англии унесёт не одну лишь его мужскую свободу, но и возможность сделаться правителем небольшого германского княжества. Такая возможность всегда, в сущности, для него оставалась... Но теперь он отказывался от такой возможности. Кем он должен был стать теперь? Кем он должен был стать для Англии? Иностранным принцем, который женился на королеве? Единственным ответом на этот роковой вопрос могло быть только «да». Но он уже не хотел обдумывать, взвешивать, он решился.
Между Кобургом и Лондоном завязалась оживлённая переписка, любовная переписка. Виктория открывала своё сердце ему, вновь и вновь признавалась в любви.
В начале зимы 1840 года она написала Альберту о том, что ей предстоит объявить в парламенте о своём замужестве. В шестой раз ей предстояло выступить в парламенте. Она волновалась даже более, чем когда ей предстояло произнести свою первую речь. В парламент внесён был билль о необходимости предоставления пятидесяти тысяч фунтов ежегодно на содержание супруга королевы. Разгорелись дебаты. Газеты охотно публиковали карикатуры, изображавшие Альберта в заплатанной одежде и с протянутой нищенски рукой. В конце концов решено было сократить предложенную сумму до тридцати тысяч в год. Пресса ехидничала, задавая каверзные вопросы: а не является ли принц тайным католиком, а будет ли он полезен Англии?
Альберт приехал в Виндзор в сопровождении своего приближённого, барона Штокмара, который занимал при нём приблизительно такое же место, какое занимала при королеве верная Луиза Литцен.
Виктория встретила жениха радостно и поделилась с ним раздражением по поводу сокращения содержания, положенного ему согласно цивильному листу.
— Это всё тори! — восклицала она. — И ты понимаешь, я не могу, не имею права!.. Как я хотела бы запретить этих тори! Чтобы их вовсе не было, не стало в Англии. Но забудь то, что я сейчас тебе сказала. Я — королева. Тори и виги — мои в равной степени. Здесь всё — моё, понимаешь? Мои тори, мои виги, моя правящая партия, моя оппозиция; газеты, которым не возбраняется лезть в мою жизнь и публиковать карикатуры на меня и на тебя, да, на тебя; так вот, эти газеты, они тоже мои. Это моя страна, Альберт, моя Англия!.. — Она раскраснелась, светлая прядь упала вдоль щеки. Виктория резко мотнула головой. Сейчас она показалась Альберту совсем юной, девочкой...
— Ни один тори не получит приглашения на нашу свадьбу! — Виктория невольно надула на мгновение губки...
Собственно, она имела в виду не свадьбу как таковую, а церемонию бракосочетания.
Утром она завтракала с папильотками в волосах; пила на французский манер шоколад в постели, макая в белую фарфоровую чашку, наполненную ароматной коричневой жидкостью, золотистый бриош. Луиза Литцен сидела на краю постели и роняла ободряющие фразы. Нельзя сказать, чтобы королева особенно нуждалась в ободрении, но ободрение, кажется, входило в некий неписаный предсвадебный ритуал. Затем парикмахер-француз получил в полное своё распоряжение пышные волосы королевы. Спустя час голову её украсила гладкая, как раковина, причёска, разделённая безукоризненным пробором и увенчанная уложенными на античный манер косами, сверкавшими, как лакированные...