Принцесса с дурной репутацией
Шрифт:
Себастьяно от ужина отказался (!), мотивируя это тем, что ему приходится пользоваться стремянкой, а она старая, все время скрипит и может не выдержать его веса. Вот портвешку стаканчик — это да.
Портвешку не дали, дали несколько ярдов разноцветных бумажных цепей и благословили на подвиг. Следить за выполнением обязательств юного пьяницы нам было некогда, в рекордное количество времени мы склеили полторы сотни бумажных фонариков, украсили их шелковыми ленточками и принялись за фольгу.
— Мы не можем ждать милостей от природы, — сказала Оливия. — Надеяться
Я повиновалась. Вторая полка сверху была беспорядочно заполнена пестрыми бумагами. Я потянула за одну, как мне показалось, наиболее доступную, и на меня обрушилась пыльная гора детских увлечений моей герцогини. Она в это время, разумеется, вволю хихикала и обзывала меня неуклюжей росской медведицей.
Я слезла со стремянки и принялась разбирать кучу бумажного хлама. Оливия подхватилась на костыли и подгребла ко мне.
— Ух ты! Надо же, сохранилась моя коллекция оберток от шоколада. Сама не своя была от шоколада лет в пять. Смешно теперь даже вспоминать.
— Да уж, теперь тебе кальяны да портвейны подавай, ваша светлость.
— Я и полусухое принимаю с душой. Давай это в камин. Эти шоколадные обертки меня компрометируют. Я сильная разумная девушка, а не какая-то чувствительная кукла, которая ни дня не может прожить без сластей.
— Ой-ой-ой, взрослая девушка… Ух ты, у тебя сейчас взгляд как у трехглавого дракона из детской книжки, только он так смотрел шестью глазами, а тебе двух достаточно.
— Не отвлекайся, — ухмыльнулась Оливия. — Зацени — это мои альбомы для рисования… Пролистай, и тоже давай в камин. Не знаю, кто их сохранил, надеюсь, отец это не видел. Я в свои альбомы срисовывала позы из «Кошмарсутры».
Я полистала. Срисовывать Оливия умела отменно. Мужчины и женщины на страницах ее альбомов были ну прямо как живые. Особенно удались Оливии те части тел, о которых я не рискну упоминать в своем повествовании. Давненько я так не краснела, чем вызвала еще больше циничного смеха Оливии.
— Можно подумать, ты никогда не видела голых мужиков.
— Ну, у нас в пансионе был ночной сторож лет восьмидесяти. Он всегда ходил в кальсонах и телогрейке. И сомнительно, чтобы он вел себя так…
— Если Фигаро не уничтожил, я тебе подсуну «Кошмарсутру». Классика литературы наслаждения и страсти.
— Не надо. Я уже по твоим рисункам составила определенное представление и о наслаждении, и о страсти. Я к таким вещам ни морально, ни физически не подготовлена. Уволь, герцогиня. В камин?
— В камин… — Оливия вздохнула. — Просто у меня было очень скучное детство.
Я растопила камин. В промозглом воздухе библиотеки он был просто необходим. Детские воспоминания герцогини Монтессори вместе с кедровыми поленьями весело запылали, наполняя комнату теплом и уютом.
— Где же они? — Оливия кончиком костыля рылась в ворохе бумаг. — А вот… Не они ли?
Она толкнула к моим ногам пухлую папку, обвязанную ярко-оранжевой лентой.
Я подняла
— Да, это они! — обрадовалась Оливия. — Трафареты для вырезания. Мне было шесть лет, когда я познакомилась с дочкой графа Чинзано. Ужасная была зануда, рева, но она меня увлекла своей страстью к вырезанию. Тем более что это увлечение позволяло постоянно иметь при себе ножницы. Я извела столько веленевой бумаги на зайчиков, снежинки, звездочки, цветочки, бабочек и прочую дрынотень! Папа был очень недоволен — бумагу я таскала из его покоев. Зато вся прислуга была по уши задарена моими поделками. Потом дочка графа уехала, интерес к вырезанию пропал, особенно после того, как я изрезала на цветочки отцовский парадный камзол и все занавески в спальне. Меня выпороли и отобрали ножницы. А трафареты все-таки сохранили! Это Сюзанна, она такая чувствительная. Все время думает, что я бедная девочка, которую нужно баловать, любить и оберегать.
— Простим ей ее ошибки, — сказала я. — Она всего лишь женщина.
Трафаретов было множество. Мы выбрали наиболее простые и при этом симпатичные: звездочки, ромашки, летящие голуби, бабочки и сердечки. Ну, типа, наши нежные сердечки полностью принадлежат Его Высокоблагочестию. Мне понравились снежинки, но не сезон. Потом Оливия вспомнила, что вообще-то теодитор будет в замке праздновать Торжество Святого Исцеления, и добавила трафарет Святой Мензурки и Целительной Таблетки. От трафарета Благословенного Градусника я отказалась, уж чем-то мне его контуры напомнили некие части тела, которые я только что созерцала в срамных рисунках Оливии. Нам двусмысленности не нужны. Нарекания со стороны главы святой юстиции — это вам не гроза в ясный день. Им человека объявить кощунником или еретиком и колесовать либо зажарить в медном быке — как стакан святой воды на завтрак выпить.
Вырезать из золотой фольги что-нибудь мирное и при этом болтать о всякой всячине — на это незаметно может уйти огромное количество времени. Освещаемые люстрой и огнем камина, мы и не заметили, как за окнами установилась глубокая ночь.
— Что-то Себастьяно не приходит, — пощелкала Оливия ножницами.
— Он уже видит третий сон, ваша светлость, — пробормотала я. У самой глаза слипались.
— Слабаки, — фыркнула Оливия. — Вот я — всю ночь могу не спать! Я сильная личность! А вообще-то… Что-то клонит ко сну. Сколько мы уже примерно навырезали всякой дряни?
— Боюсь, миллиона полтора одних звездочек. Они у меня в глазах двоятся.
— Это от портвейна. Оставь пойла нам немного на утро, спрячь куда-нибудь, и подремлем. В библиотеке отличные мягкие диваны.
Остатки портвейна я спрятала на полке с книгами по поэтическому мастерству и искусству правильной рифмы. Я сочла это надежным прибежищем.
Стряхнув с себя кучи вырезанных ерундушек, мы, поддерживая друг друга под руки, доплелись до диванов, стоявших в центре библиотеки друг напротив друга, и плюхнулись на них. Хорошо, что свечи в люстре уже догорали и благословенный сумрак заполнил огромную комнату.