Принцесса с дурной репутацией
Шрифт:
— Ну, там, где вы бываете, в пространствах, подпространствах…
— А, ты об этом… По-всякому, дорогуша. И потом, я не так уж много путешествую, как тебе могло показаться. Это и ни к чему. Во-первых, большая часть всего сущего, это, как ни удивительно, — пустота. Иногда это кромешная пустота, иногда — сияющая, но результат один. Мне куда важнее наблюдать за перекрестками миров, имеющих хоть какую-то наполненность. Тогда, бывает, становишься свидетелем удивительных происшествий: энергия становится материей, или наоборот; рождаются и умирают звездные скопления, возникает жизнь. Или, наоборот,
— Я вас всегда жду, мессер Софус, — тихо прошептала я. — И буду ждать…
Мессер Софус закашлялся и потер лапкой свои чудесные глазки:
— Спасибо, дорогуша. Но смотри: твой анапестон выполнил свою работу!
Действительно, к странице со стихотворением о пользе моркови прибавилось одиннадцать страниц, восхваляющих вышеперечисленные мною плоды Старой Литании. Виват!!!
— Теперь тебе, дорогуша, остается выключить анапестон и подумать, где ты его спрячешь. Да, и положить страницы со стихами так, чтобы герцог завтра, нет, уже сегодня, смог их взять безо всякого удивления на своем надменном лице.
— Да уж, лицо у него… Но как же выключается анапестон?
— Скажи ему: «Спящий режим».
— Спящий режим, анапестон, — послушно сказала я.
Кубик затих, оледенел и перестал светиться.
Я достала носовой платок и бережно завернула в него анапестон. Сунула себе за пазуху. Ощущение, конечно, было такое, словно я сунула туда ледышку. Ничего, буду терпеть. Зато так у меня никто не свистнет драгоценный прибор.
— Женщины всех миров и пространств одинаковы, — усмехнулся мессер Софус. — Будь у нее тридцать грудей или ни одной, все равно самое ценное прячут за пазуху. Ну ладно, давай прощаться.
— Спасибо вам, милый, милый мессер Софус, — я нежно пожала ему лапки.
— Пустяки. Так, давай уж заодно и перемещу тебя из этого чулана в твою спальню, что по дому мотаться, еще нарвешься на какого-нибудь соглядатая.
— Нет, тогда лучше не в спальню, а в оранжерею. Я сказала, что стихи будут спрятаны там.
— Хорошо.
И вот я уже стояла под кроной ценной ало-пупырчатой пальмы в оранжерее. Сквозь стеклянную крышу светила бледная луна. Я осмотрелась. Ночное зрение у меня было так себе, но мы с Оливией бывали в оранжерее весьма часто, так что заблудиться я не могла.
В одном из углов оранжереи стоял стол, на котором садовник хранил горшочки для рассады, секаторы, клубки ниток для подвязывания плетей, опрыскиватели от вредителей и уже облезшие садовые фигуры, которые ему жалко было выкинуть. Под столом выстроился целый ряд леек — разных размеров и видов. Я выбрала среднюю, внимательно убедилась в том, что в ней нет воды или какой-нибудь разведенной в воде особо полезной для цветов грязи, свернула бумаги трубочкой и, прошептав краткую молитву Святой Мензурке, сунула стихи в металлическое нутро лейки. Хотела уж было поставить ее на место, но вспомнила про белый бант. Вот растяпа!
Банта у меня, конечно, не было, но я оторвала приличный кусок белых кружев от одной
В спальню идти смысла не было, я немного подремала на подвесной скамейке в оранжерее, но едва небо из чернильного стало светло-серым, а потом бледно-розовым, я поспешила в покои герцогини Оливии.
Естественно, она не спала. Полностью одетая, она сидела в своем калечном кресле и испепеляла взглядом все, что попадется. Фигурально выражаясь. Как только я очутилась в поле ее зрения, она хищно зарычала:
— Где ты была, мерзкая даженезнаюкакоеподобратьпрозвище!
— Спокойно, — сказала я. — Я исполняла свой долг.
— Ы-р-р! Какой еще долг?!
— Ты и дальше будешь рычать или позволишь мне открыть тебе страшную тайну?
— Ы-р-р? Очень страшную?
— Страшнее не бывает.
Памятуя про следящих и подслушивающих жучков-паучков, я встала рядом с креслом герцогини и под предлогом примерки воротничка кратко изложила ей события, что произошли в чулане.
— Обалдеть, — прошептала герцогиня, добрея на глазах. — В смысле, говорю, вот этот ВОРОТНИЧОК ОБАЛДЕННО СМОТРИТСЯ! Его и надену! Дай костыли, пошли в оранжерею!
— Не рано ли?!
— Самое то. По дороге забежишь на кухню, скажешь, чтобы уже подавали туда завтрак на четыре персоны. Да, и пусть прислуживает Фигаро. И садовник не лезет со своими секаторами!
Когда Оливия окрылена идеей, то она… окрылена. Тут приходится даже чуток ее притормаживать, особенно на поворотах, чтобы она не ускакала в светлое будущее без костылей.
На кухне прислуга еще, позевывая, пила свой утренний чай, как заявилась я и от имени герцогини Монтессори повелела накрывать завтрак в оранжерее — для герцога, его дочери, ее компаньонки и смиренного брата Юлиуса.
— Будет сделано, — сказала старшая кухарка. — А вы не знаете, сегодня Его Высокоблагочестие будет проповедовать с крыши?
— Не знаю, а что такое?
— Обещали ураганный ветер… Мы беспокоимся о здоровье Его Высокоблагочестия…
— И на крыше уже холодно. Яйца там не тухнут…
— Я все выясню, — успокоила я народ. — Вы, главное, с завтраком не подкачайте.
Слуги не подкачали. Когда мы с Оливией вошли в оранжерею, там уже стоял стол, накрытый парадной скатертью с монограммами и сервированный лучшим серебром. Возле стола стоял Фигаро.
— Доброе утро, герцогиня, — склонился он. — Доброе утро, госпожа Веронезе.
— Приветствуем тебя, Фигаро, и просим прощения за столь ранний завтрак.
— Не стоит. Его светлость не изволил ложиться всю ночь. Поэтому, полагаю, ранний завтрак ему будет даже полезен. Он сейчас придет.
— А брат Юлиус?
— Насколько мне известно, его уже разбудили. И он на пути в оранжерею.
Мы сели за стол, пряча в глазах жгучее нетерпение. Оливия уже глянула на драгоценную лейку, глянула на меня, немного погримасничала, изображая скуку и равнодушие, но тут, к нашему счастью, появился герцог Альбино. Да, на его лице отражались следы бессонной ночи, но вел он себя как обычно — холодно, сдержанно и подтянуто.