Принцесса, сыщик и черный кот
Шрифт:
– Вот так и зарабатываете?
– А что? Думаете, мало? – трубач рассмеялся и впился зубами в очередную булку.
Роман смотрел на него выжидательно, с жалостью.
– Мы ведь с филармонией гастролировали, – с набитым ртом продолжил трубач, – а тут, аккурат в Израиле, деньги кончились. Нарушили там чего-то, кому-то не доплатили… в общем, у кого хватило средств вернуться на родину, тот и вернулся, а у кого нет…
– У вас, значит, не хватило?
– Почему же? Хотел бы – вернулся. Желания не было. Мы с альтистом устроились в один клуб. Ну, попиликали, потрубили, и нас того… попросили,
Роман покачал головой. Он знал об этих «кометах», угнанных когда-то из Николаева. «Кометами» этими заведовали теперь те, кем интересовался Роман. Быстрые машины курсировали, как правило, между Кипром и Ливаном, тратя на дорогу в одну сторону до девяти часов. Челночные перегоны оживлялись в дни обострения израильско-ливанских отношений и в преддверии бомбежек Бейрута. Как только такой кораблик на подводных крыльях срывался из лимассольского порта в открытое море, курсом на Ливан, здесь, на Кипре, военные разведчики телеграфировали по секретным линиям о готовящейся Израилем локальной операции возмездия. Владельцы быстроходных «комет» получали превентивную информацию, видимо, из более оперативных источников, чем офицеры местной разведки. Поэтому выход в море их суденышек рассматривался как верная примета бомбежки Бейрута и притока новых беженцев из Ливана.
– Ну и как путешествие на подводных крыльях?
– Мне-то чего, а вот Вероника Олеговна, так та вся наизнанку! – удрученно покачал головой Онищенко. – Зашла человеком, а вышла прямо таки тигром. Чуть не покусала этих… моряков-то! Блевала все девять часов кряду. Всех под орех отделала. Красота!
– А дальше вы куда?
– В Грецию мечтаю, можно и в Турцию. Но здесь еще не все охвачено, гастроли, так сказать, не закончены. Неделю ведь всего болтаюсь по дворам. С месячишко «почешем», а там видно будет.
– А домой?
– Чего я там не видел? Зиму? Я без нее проживу. И Веронике Олеговне на солнышке-то лучше. Вы меня не жалейте, Роман! Свобода! Куда хочу, туда иду.
– А визы? Вам что, и визы дают?
– Где дают, а где берем сами… – Онищенко захихикал.
– Что значит «сами»?
– Люди везде есть. Наши. Вон, скажем, эти, с «кометы»… Поиграй, говорят, потруби на нашей сходке, в горах… а потом, говорят, мы тебе греческую визу сделаем, и мальтийскую даже можно. Говорю же, наши люди, они и в Африке наши… Соотечественники, так сказать.
– Но вы же артист, музыкант, в конце концов! Не воротит от такого «чёса»?
– Был… был музыкантом. Даже заслуженным артистом Киргизской ССР. И Вероника Олеговна администратором у нас работала. А теперь я свободный менестрель. Гражданин мира! Денег дадите? – спросил он неожиданно деловым тоном и посмотрел Роману в глаза.
– Дам! – растерявшись, ответил Роман и тут же пожалел о безвозвратно потерянных деньгах, которых
– А сколько не жалко! – вдруг опять став бесшабашным уличным трубачом, пропел на малороссийский манер Онищенко. Роман достал портмоне и сунул ему несколько смятых купюр. Тот вскочил, упрятал бумажки в кармашек белых трусов, вывернулся из-за стола и, схватив со стула медную трубу, отбежал на середину вестибюля.
– Я вам лично сейчас, в благодарность такое сыграю! Век не забудете! Отработаю!
Но его благодарный порыв резко пресек Сид. Он замахал рукам и решительно вышел из-за стойки бара.
– Эй! Здесь нельзя! На улицу иди! Здесь люди.
Ничуть не смутившись, Онищенко, кланяясь, выскочил за порог гостиницы и там, на улице, обрушил на замлевший от пекла город гимн страны, одна из горных республик которой когда-то неосмотрительно признала его своим заслуженным артистом. Из окон время от времени со звоном вылетали мелкие монеты и весело подпрыгивали на асфальте.
Роман смущенно слушал, не поднимая головы, а Сид с укоризной в глазах собирал со стола посуду и крошки.
Музыкант живенько собрал монеты и, не переставая кланяться, засеменил по раскаленной от солнца улочке в соседний квартал высотных строений. Там улов обещал быть щедрее: квартир больше, жильцы хоть и беднее, но добрее, как он знал по своему новому опыту.
Роману не хотелось ехать на службу, где был полковник Сузу со своим презрением к бессмысленности славянского хаотического движения и к самому тягостному процессу той же славянской жизни, столь неожиданно демонстрируемым теперь на улице перед отелем трубачом Никитой Онищенко. Он с грустью и в то же время с неприязнью посмотрел ему вслед и нехотя вышел к своей машине, что стояла на открытом паркинге отеля. Напротив, через дорогу, поднимая тучу едкой пыли, притормозил «Митсубиси» Козмаса. Полицейский, пригнувшись, крикнул в медленно опускающееся стекло:
– Эй, русский! Ты что, задвинул службу окончательно? Честные люди уже давно заняты делом. Нас с тобой, правда, как раз другой тип человечества интересует…
Роман приветливо махнул Козмасу рукой. Машина полицейского сорвалась с места и, сопровождаемая шлейфом мелкого графия и песка, влетела на стоянку. Козмас вышел из нее и, потягиваясь, словно ехал очень долго и теперь разминал затекшие мышцы спины, подошел к Роману, стоявшему около своего «Нисана».
– Какая от меня польза, если я ценю лишь процесс, а он, этот, как его… полковник Сузу, кажется – лишь результат. Разве мы можем сработаться? И вообще, приятель, по-моему, мне пора домой. Начальство заждалось.
– Твое начальство только что телеграфировало. Ты поступаешь в распоряжение этого самого полковника Сузу, – Козмас усмехнулся. – Между прочим, это его идея. В далекой заснеженной Москве она очень понравилась кому-то. Кстати, они тоже требуют результата.
– Козмас, неуч чертов! В Москве тоже разгар лета и там снега столько же, сколько и на Кипре. Во всяком случае, сейчас.
– Что ты говоришь? А что делают в такую жару белые медведи?
– Они загорают и становятся бурыми. Разве ты не знал этого?