Принцесса Володимирская
Шрифт:
После веселого ужина, по крайней мере веселого для Алины, все трое перешли в маленькую гостиную и по обыкновению, принятому за эти несколько дней жизни в гостинице, все трое уселись вокруг пылающего камина.
Так как Алина постоянно поддерживала огонь, то свечи обыкновенно не подавались. Колеблющееся пламя камина, то разгоравшееся, то потухавшее, достаточно освещало горницу.
Шель садился всегда в самое большое из трех кресел, направо от камина. Иногда случалось ему под влиянием этого пламени, бегающего по головням и угольям, забываться в легкой дремоте, которая, однако, продолжалась, и то
За это время Алина, садившаяся всегда прямо против камина, озаренная с головы до ног пламенем, сияла в каком-то сатанинском, зловещем свете. Изредка она взглядывала на дремлющего мужа или совершенно иным взглядом обращалась к любовнику, сидевшему всегда с левой стороны.
На этот раз Алина случайно села на место Дитриха, и он поневоле поместился против пламени камина. Но с той минуты, что они уселись втроем, в Алине сказалось какое-то беспокойное, нервное настроение. Ей как будто хотелось совершить сейчас что-нибудь особенно ужасное, поражающее, и в этом настроении она глубоко задумалась в своем кресле.
Шель, изредка взглядывая то на жену, то на друга, впал в свою обыкновенную полудремоту. Дитрих, выпрямившись на своем месте, не спускал глаз с ярких, красных углей камина. Его освещенная, неподвижная фигура, его задумчивое лицо резко выделялись из полумрака гостиной.
Дитрих, думая о роковом и решительном шаге, который он должен был сделать наутро, чувствовал на сердце какую-то странную робость.
Ему, конечно, не жаль было жены, даже не жаль этого друга; к чувству стыда и раскаяния, к чувству виновности перед этим другом он как бы привык. Но Дитрих боялся той смутной жизни, которую должен был начать.
Он понимал, что начинал бродяжническую жизнь, и притом без всяких средств.
Положение женатого человека, бросившего жену, и замужней женщины, бросившей мужа, казалось ему настолько незаконным, что он не мог даже себе представить теперь, как будет он жить этой жизнью, похожей на бессмысленные зигзаги человека, заблудившегося в лесу, без надежды выбраться на свет божий к какому бы то ни было человеческому жилью.
Но вдруг Дитрих очнулся, замер, сердце в нем дрогнуло; он едва не вскрикнул.
Алина была у него на коленях, обнимала его шею и, прильнув губами к его губам, смотрела прямо в лицо дремлющего Генриха.
– Бога ради! – хотел прошептать Дитрих, но ужас, от которого, казалось, вся кровь в его жилах застыла, помешал ему произнести эти слова.
Вероятно, какой-нибудь сверхъестественный, демонский огонь был в глазах Алины, потому что дремлющий Генрих глубоко вздохнул. Он увидел во сне какое-то чудовище и, невольно дернув рукой, как бы ради защиты снова открыл глаза; но в это мгновение Алина уже не обнимала любовника… Она отстранилась от него в то мгновение, когда муж открывал глаза, только одна ее рука еще оставалась на плече Дитриха.
Придя в себя, Генрих услыхал слова:
– Дитрих, проснитесь! И вы стали дремать, как Генрих. Что за сонное царство! Ведь это наконец невежливо перед женщиной.
И Алина весело и шаловливо трепала по плечу Дитриха рукой, которую не успела принять.
Но если Генрих вполне пришел в себя и застал жену, дружески обращающуюся с Дитрихом, то тот не сразу пришел в себя. Ужас его еще не прошел и, казалось, сковал все его члены и язык.
Через несколько минут Дитрих под предлогом головной боли ушел в свою горницу.
Войдя к себе, он остановился среди комнаты, схватил себя за голову с совершенным отчаянием и выговорил:
– Что же она хочет, что ей нужно? Это не женщина! Этот поступок сатанинский, предательский! Ведь он меня убьет, а не ее; ее он все-таки слишком любит и потому простит ей все.
И, вспомнив, что наутро он делает с этой женщиной первый шаг, самый роковой в жизни, Дитрих с ужасом опустился в кресло.
XXII
Оставшись наедине с мужем в спальне, Алина решилась выпытать у него кое-что, чтобы знать заранее, как поступит он на другой день при первой вести об ее неожиданном исчезновении.
Зная, что ей остается еще несколько часов пробыть с мужем вместе и затем, быть может, никогда не видеться с ним, она была особенно мила и невольно напомнила ему те дни, когда после встречи в доме доктора Стадлера они поклялись друг другу в вечном чувстве.
– Наконец-то ты стала снова прежней Алиной! – горячо воскликнул Генрих. – В последнее время я перенес тысячу мучений, не зная, что и подумать. Неужели и теперь ты не скажешь мне причины твоего странного поведения со мной?
– Причины особенной не было, – отвечала Алина. – Подобное настроение духа, в котором я была последнее время, может снова вернуться.
– Нет, бога ради, не надо! Зачем?
– Что же делать? Может быть, и снова вернется то же самое, те же отношения, потому что главной причиной, я уверена, была скука на нашей вилле. Мы ведем слишком затворническую жизнь. После моей прежней жизни, вечных передвижений, постоянных путешествий мною, конечно, овладевает тоска среди затишья и глуши, в которой мы поселились. Я признаюсь тебе откровенно, что часто жалела о моей прежней жизни, о моем скитальчестве.
– Это ужасно! – тихо ответил Генрих. – Я думал, что ты навеки отказалась от прошлого, забыла его. Я думал, что прежняя жизнь и это цыганство не только тебя не манят вновь, но даже воспоминание о прошлом тяжело тебе, а выходит наоборот. Следовательно, жизнь, спокойствие, довольство своей судьбой и обоюдное счастье нам невозможны в будущем. Простая и тихая семейная жизнь, о которой я мечтал, так и останется мечтою?
– Есть один исход, Генрих, – как-то странно, серьезно, как будто искренне произнесла Алина.
– Какой? Скажи, я готов на всякие жертвы.
– Да, ты угадал; это маленькая жертва с твоей стороны. Исход, по-моему, один – расстаться.
Шель изумленно поглядел в лицо жены, но тотчас же принял ее слова за шутку, улыбнулся и вымолвил смеясь:
– Да, действительно, расстаться: мне сделаться помощником или, лучше сказать, управителем у сестры, а тебе ездить из города в город, давать снова концерты, собирать гроши, жить по гостиницам, сносить ухаживания и дерзости всех волокит или даже найти себе счастье в новой жизни – брать себе возлюбленных во всех городах и менять их, как перчатки.