Приносящая надежду
Шрифт:
А я что говорил? Нет, конечно, тебе лучше боли не испытывать, но уж коли так случается, то и потерпеть не вредно. Особенно если не смертельно. Балуют они тебя.
Ты даже не представляешь, как балуют. Знаешь, я сейчас была в памяти шута, а он даже не проснулся.
Я ж говорю – деликатно. И говорю, что учишься слишком быстро.
Я не нарочно.
Ага. А я тебе поверил. Ладно, не обижайся. Не рассказывать же тебе о подсознании, ты не меньше моего об этом знаешь.
Меньше, но это неважно. Скажи, мое Странствие ведь не должно быть… прогулкой?
Э...
Я не должна убегать при малейшей опасности, верно?
Я думал, ты до этого лет через двадцать дойдешь. С учетом твоей быстрой обучаемости. Да, Странствие не прогулка. Ничего, не переживай, ты только начала. Но уже сообразила. До других порой столетиями доходит.
Ты точно не знаешь, в чем мое предназначение, или просто не хочешь мне говорить?
Точно не знаю. То есть не знаю вовсе. Знаю, что оно у тебя ЕСТЬ. Владыки не приходят в мир просто так. Дарующие жизнь – тем более. А уж одновременно… Ты, в общем, правильно себя ведешь… обычно. Сначала руки. Потом магия – их магия. И только если это не помогает – твоя.
А если их убьют?
Рассказать тебе, что смерть – постоянный и неизменный спутник жизни? Конечно, ежели врага своего увидите, можно и не стесняться. Все сразу – и руки, и магия, и ты… Я впервые вижу, чтобы у Светлой был сознательный враг. Синяки большие?
Ой.
Понятно. Бодяга, говорят, помогает.
Учи меня…
Наглая девка! Ой наглая… Ладно. Отдыхай. Я смотрю, не собираешься под крылышко Владыки мчаться?
Повода нет.
Хорошо. Однако поговорить с ним попробуй. Или с эльфами своими. Впрочем, вояка не особо чувствителен, может не услышать, а второй – парень способный. Устаешь от разговоров со мной?
Уже нет. Я тебя люблю, Мур.
Э… Хм… ну, я тебя, наверное, тоже. Хотя это не самое драконье чувство. Пока.
Лена поцеловала макушку шута, погладила худое, но мускулистое плечо. Стоял на эшафоте и думал о всякой ерунде. Взволнован не был. Принял как должное. Как данность, Чуть ли не пари на самого себя заключал. Шут сонно заморгал, улыбнулся, ответно поцеловал что подвернулось, прикоснулся пальцами к синякам и снова заснул, прижимаясь щекой к ее плечу.
Интересно, почему вдруг сложились эти правила? Почему она вдруг решила, что надо так и не иначе? Хорошо Странницам, ходят себе спокойно и никто их не обижает, никаких братьев Умо на них нет (и слава богу) и даже разбойники в лесу на них не кидаются с гнусными целями… Они просто не поверили шуту и Лене. Светлая – она святая, ей мужчины без надобности. Ага. Щас.
Лена постаралась вспомнить Новосибирск (почти не получилось) и родителей (получилось ненамного лучше). В счете времени она запуталась уже окончательно, потому что за время их странствий никак не прошло восьми лет, если говорить о субъективном времени. Года два, может, три. Надо спросить эльфов или Маркуса, хотя ясно, что именно они ответят. Гарвин лениво поинтересуется, зачем ей это надо и какая ей разница, если она ни на год не постарела, Маркус пожмет плечами и признается, что давно перестал считать и ему все равно даже, сколько ему самому лет, чувствует себя бодро, а это главное. Милит, хоть и не так прост и незатейлив, как кажется (или старается казаться?), особенной склонностью к вопросам мироздания вообще и Странствий по мирам тоже не страдает. А шуту все равно, куда, когда и на сколько лет, если с ней.
Вместе с воспоминаниями гасли и угрызения совести. Через триста лет она действительно начисто забудет и Новосибирск, и свой патентный отдел, и Ирку Велихову с Женей Комаровской, и папу с мамой, а если вдруг и вспомнит, то постарается уверить себя в том, что родители ее тоже забыли каким-нибудь магическим образом… А Ирку с Женей не так и жалко было, потому что они хоть и подруги (не путать с подружками),
Ирка, Женя и Лена были хорошими подругами. Дружба была проверена и временем, и проблемами, и радостями. Лена полагала, что лучше и быть не может, пока на ее голову не свалился Маркус, а там и остальные. Наверное, в ее нынешнем отношении к друзьям было чересчур много эгоизма. Онизаботились о ней, но не наоборот. Вот больное плечо помазать разрешали, куртку заштопать, рану перевязать, а в теплую погоду и возле теплой речки и посуду после ужина помыть, но не больше. Лена не оставляла попыток делать для них больше, даже готовить немножко научилась, только как она ни старалась, у мужчин почему-то супы получались существенно вкуснее, а изящно нарезанного хлеба с сыром им не требовалось: вот уж ерунда, каравай можно просто наломать… и Лена соглашалась: хлеб, которого не коснулся нож, почему-то был вкуснее, особенно свежий и уж тем более горячий. Пару раз застав ее за стиркой своих рубашек, мужчины устраивали грандиозные скандалы и клялись, что если она не прекратит, они начнут ее трусики стирать по очереди, и Лена сдалась. Мужчины попались какие-то очень уж самодостаточные… И такие заботливые, даже насмешник Гарвин. И это было до того приятно, что слезы на глаза наворачивались. Маркус даже сказал как-то, что если она до сих пор умудряется ценить их заботу, а не считать ее чем-то само собой разумеющимся, то ему хочетсяо ней заботиться и впредь. Ну вот что тут скажешь? Хочется ему. Ей ведь тоже хотелось! Ей хотелось стирать им рубашки и чистить сапоги, пока они добывают для нее ужин и дрова для костра, ставят палатку и таскают траву и ветки, чтобы ей помягче спать было. Бесполезно. «А мы тоже хотим есть, едим намного больше, чем ты, и у огня погреться любим. Так что о себе заботимся ничуть не меньше. Что нести? Ага, сейчас, ты палатку потащишь, а я рядом просто так пойду. Ты хоть понимаешь, что мне три этих палатки нести легче, чем тебе этот твой мешок с одеждой? Ты понимаешь, что мы просто сильнее? По природе?» И все. В Новосибирске такие мужчины не водились. У Ирки муж был, конечно, во многом скотина порядочная, но деньги добывал, домой приносил (почти все), однако при этом его не волновало, что Ирка тоже работает, ему был необходим горячий ужин, белье, рубашки, носки, выглаженные штаны, и по ночам желания и настроения Ирки он учитывал не очень. Комаровский был почти идеалом: домашние дела на мужские и женские не делил, Женьке помогал так же легко и естественно, как помогал Лене Маркус, не гнушался приготовить ужин, если приходил раньше Жени, и постирать, и к пацанам в школу на родительские собрания бегал. Зарабатывал, правда, не так чтоб, но подруги Лене достались неглупые. Ирка зато щеголяла в норковой шубке (Велихов денег не жалел и десятую розовую кофточку лишней не считал), а Женя дома не уматывалась. Лену в качестве подруги жены одобряли оба мужа. А что? Женщина положительная, не вертихвостка, не надоеда, не кокетка и вообще…
Не верилось, что в жизни Ирки и Жени прошли минуты. Не верилось, что мама едва успела картошку почистить в суп, она непременно варила на обед суп и пилила Лену, что та суп не ест. Эх, мама, видела б ты, как дочка суп рубает прямо из котелка, подставляя под ложку толстенный кусок хлеба… Минуты – и годы. А если и там – годы? Тогда ведь тем более ничего не изменить.
Вот еще одно оправдание для самой себя. Почему шут находит ее забывчивость естественной? Что тут естественного – забыть близких? Ей-то и сказки рассказывали, и в зоопарк водили, у нее замечательные родители и прекрасные друзья…
Проснулся шут и первым делом начал снимать с нее ночную рубашку, но без всяких эротических целей: посмотреть, как выглядят ее синяки. Синяки ему не понравились очень, он задумался, нахохлился, потер переносицу.
– У меня или Маркуса уже светлеть бы начали, а у тебя вон еще какой черный… Лена, надо бы…
Без намека на стук вошел Гарвин. За это Лена наградила его взвизгом и швырянием сапога. Гарвин-то сапог поймал, а вот у Лены от резкого движения выступили слезы на глазах. Шут загородил ее и недобро напомнил: