Принуждение к любви
Шрифт:
– Сынок, ты предлагаешь мне женщину?
– уточнил отец.
– Спасибо, но как человек старомодный я в этих вопросах предпочитаю самостоятельность. Ты уж извини.
– Да нет, я просто подумал…
– Не бери в голову, этой проблемы нет. Вера, как ты выражаешься, и помогает, и вообще…
Ах, вот оно что, подумал я, надо было догадаться. Вера была его лечащим врачом в былые начальственные времена. А еще она была безнадежно влюблена в отца, что не помешало ей выйти замуж и завести детей. Но муж, забитый нуждой преподаватель пединститута, никак не мог соотноситься с победоносным генералом Ледниковым, в кабинете которого хранились три мундира, один из них парадный - по-адмиральски белоснежный с золотыми погонами, серая шинель с каракулевым воротником и фуражка с кокардой. Муж не мог мешать, он просто был статистом, да еще и не из этой оперы.
– Еще об одном хочу предупредить сразу, - вдруг вернувшимся начальственным тоном проинформировал отец.
– Вера ни на что не претендует и не будет претендовать впредь. Ее семьи это не касается и не коснется.
Возразить было нечего. Вера была лучшим вариантом, если не спасением. Тихая, незаметная, но ничего не забывающая, все умеющая. Она была только на два года старше меня, и однажды, дожидаясь отца в поликлинике, я вдруг разглядел, что с годами она превратилась из худосочной провинциальной девицы в весьма элегантную, знающую себе цену женщину. Как Хиллари Клинтон, время облагородило ее и придало значительности. Кстати, о ее влюбленности в отца знала даже мать, но не придавала этому никакого значения.
А вскоре наше семейство понесло еще одну тяжелую утрату. Однажды вечером моя жена сообщила мне, что мы давно уже чужие люди, что я совершенно равнодушен к ней и что это одиночество вдвоем ей просто надоело. Оказалось, мне просто нечего было возразить ей. Она была права, как никогда. Я даже не стал говорить, что ради сына мы должны попробовать справиться с временными трудностями. Потому что трудности эти были навсегда.
– Эту квартиру ты должен оставить мне и сыну, а сам поживешь у отца, там теперь просторно, - съязвила жена, намекая на отъезд матери.
Когда отец узнал, что я пришел к нему навеки поселиться, он даже не стал шутить по этому поводу. Спустя какое-то время риелторы нашли нам вариант в соседних домах - отцу трехкомнатная квартира, мне хорошая однокомнатная. Все правильно - у матери должна быть своя комната, когда она ненадолго появляется в Москве. В Братиславе у нее к тому времени уже был свой дом, небольшой, но очень уютный, как она говорила.
Отец промолчал и тогда, когда я следом за ним уволился из прокуратуры. Видимо, ему уже было понятно то, что открылось мне только со временем.
Увы, в отличие от платоновского героя, который не был наделен особой чувствительностью и на гробе своей жены вареную колбасу резал, я этой самой чувствительностью был наделен с избытком, в совершенно ненужных для жизни и работы в прокуратуре размерах. Ибо я все время ставил себя то на место жертв, то на место преступников, непрерывно входил в их положение и переживания. Размеренной работе следователя прокуратуры такие упражнения не способствуют. Ведь я не старался в интересах следствия понять образ их мыслей и способ действий, а просто переживал их страхи и ужасы, отчаяние и тоску.
Моим первым делом стало расследование пропажи десятилетнего мальчика Вити Милешина. Случилось это за три года до моего выхода на работу. Родители мальчика обратились в милицию с заявлением о пропаже ребенка. Милешины - родной отец Павел и мачеха Нина - утверждали, что мальчик, видимо, сбежал из дома, взяв с собой все бывшие дома деньги. Нина Милешина даже подсказала, где искать мальчика - в Иркутске, где когда-то жила его родная мать, умершая через несколько лет после его рождения, и где вроде бы остались какие-то ее родственники. Еще Милешины говорили, что у мальчика неустойчивая психика, он и раньше надолго уходил из дома, но обычно скоро возвращался.
В лихорадочной суете того времени, когда милиция в основном думала о том, как прокормиться, а лучшие люди уходили и оттуда, и из прокуратуры, оскорбленные разгулом безнаказанности и невозможности жить по-человечески, когда улицы заполнили голодные стайки пацанов, готовых на что угодно за бабки на еду и выпивку, усердствовать в расследовании никто не собирался. Следователь, выполнив все необходимые первоначальные следственные действия, тут же по надуманным мотивам приостановил расследование. А сам через месяц уволился, потому что нашел более подходящее для эпохи первоначального накопления капитала занятие.
Но через три года городская прокуратура опомнилась и отменила постановление о приостановлении следствия, потому что в деле были обстоятельства, свидетельствующие, что не все в нем так просто. Семья Милешиных вела весьма разгульную жизнь, мальчик им мешал, поэтому его довольно часто били. Вот тут и подвернулся начинающий работник прокуратуры Валентин Ледников.
Дело, как негромкое, поручили мне. Вместе со мной им занимался молодой опер Сережа Прядко. В отличие от меня, у него шкура равнодушия, необходимая для работы в органах, была от рождения. Как у ерша. Он и внешне был, как колючий ершик - маленький, жилистый, с детским светлым чубчиком, все время куда-то мчался, ругался, всегда был готов с кем-нибудь сцепиться, а потом тут же выкинуть все произошедшее из головы. Все убийства, трупы, зверства, с которыми он сталкивался, Сережа воспринимал, как кино. Такой занятный фильмец из нашей жизни. И потому трупы и страдания были для него как бы ненастоящие, невсамделишные. Так что слезы лить, переживать было нечего. А уж ставить себя на место трупа тем более. Было понятно, что Сережа далеко пойдет в своем деле.
Совершенно ясно, что начинать надо было с семейки Милешиных. Сережа прочесал всех их родных и знакомых - занятие не для слабонервных!
– и в конце концов вышел на проводницу поездов дальнего следования Надежду Рачкову. Не знаю, как уж он ее раскручивал, с поллитрой или без, но примчался он ко мне с сияющими глазами, страшно довольный собой.
– Валек, я же почему на нее насел? Думал, может, пацан с ней на поезде куда-то уехал? Ну, типа пожалела она его, взяла с собой, чтобы родители не били. А она вдруг говорит: «Он просился, чтобы я его взяла покататься, но Нинка вдруг уперлась. Пусть дома остается, он тут нужен. А для чего он им нужен? Бить всем, что под руку подвернется? Они его давно в интернат хотели сдать, а потом Нинка узнала, что за ним тогда все равно сохраняется право на жилплощадь, да еще алименты придется платить на содержание, ну и передумали… Это Нинка все крутила, она же злая, как собака, ей и повода не надо, чтобы на людей бросаться, а тут жилплощадь какому-то сопляку отдать!» Нет, ты понял?
– Понять-то я понял, - сказал я, несколько ошеломленный открытиями Прядко. Мне уже, разумеется, вовсю мерещился мальчик, живущий в атмосфере ненависти и пьяного скотства, чувствующий себя обреченным и ничего не способный этой обреченности противопоставить…
Но все же я сумел сформулировать главный вопрос:
– Если эти скоты что-то с ним сделали, то где тело? Где нам теперь его искать? Ведь что-то должно было от него остаться? А без тела сам знаешь…
Сережа как-то сразу погрустнел: