Принуждение к любви
Шрифт:
Надо признать, что его речь, хотя и не ласкала слух русского человека, живущего в Москве, была очень страстной. А главное, он, как Робеспьер, искренне верил в то, что говорил.
– И пусть нам будет плохо, пусть не будет света и газа, которые Россия перестанет давать, если мы проголосуем не так, пусть будет жуткая инфляция, я все равно не соглашусь! Уеду в деревню к бабке, залезу в погреб, достану тушенку и горилку, буду сидеть при свечах. Вот такой я упрямый хохол. И нас таких - большинство. Может, это у нас такой климат, но вот не любим мы, когда москаль нас чему-то пытается учить. Не любим, и все. Учить москалю нас нельзя.
– Понимаю, - миролюбиво сказал я, пытаясь успокоить распалившегося собеседника.
– Москалям нельзя, а американцам можно. На более чем нахальное вмешательство их в ваши выборы вы почему-то никак не реагируете и стараетесь даже об этом не говорить. А зря!
После этих слов Павло недовольно прищурил глаза, потом махнул рукой и, скорчив хитрую морду, продолжил:
– Мы про себя сами все знаем и понимаем. Но москалю над нами шутки шутить нельзя. Не дозволено.
Судя по всему, этот Павло был неплохой мужик.
Когда он вернулся к своему столику, я спросил Веригина:
– Он - кто?
– Коллега, - туманно пояснил Веригин.
– Довольно известный здесь телеведущий. Теперь ты представляешь, чего я здесь наслушался? У меня с ними уже комплекс неполноценности развивается. Скоро глаза буду в сторону отводить, как нашкодивший кот!
– Ладно, не преувеличивай.
Веригин вдруг проницательно посмотрел на меня:
– Слушай, у тебя, что ли, дело ко мне какое? А? Что ты какой-то не родной, а? Давай колись до самой жопы, и Родина будет иметь к тебе снисхождение.
Это была заслуженная шутка наших, может быть, лучших времен. По таким шуткам признаешь своих.
– Вообще-то надо поговорить, - признался я.
– Серьезно.
– Ого, какие мы стали таинственные! Ну, давай попробуем. Только попрошу без методов интенсивного допроса. Знаю я вас, наследничков господина Вышинского.
– Когда увидимся?
– спросил я уже на улице.
– Звони на мобильник, - ответил он.
– Давай вечером.
– По вечерам тут самое торжество и начинается.
– Ладно, ты же сам сказал, что это не наш праздник.
Мимо нас прошла дама с собачкой. У дамы был оранжевый шарф, а к ошейнику собачки была привязана оранжевая ленточка. Я невольно проводил ее взглядом.
– Это еще что!
– засмеялся Женька.
– Тут такое можно увидеть!
– Боюсь, так просто народ свою судьбу переменить не может. Дай срок, и они сами в этом убедятся.
– Вполне может быть, - легко согласился Женька.
– Но, честно говоря, зла я им не желаю. Просто, когда я вижу, как люди запросто меняют свое прошлое черт знает на что и при этом с восторгом топчут все, что в нем было, меня как-то мутит… А вообще-то все уже произошло. Как в песне поется: и нельзя повернуть назад!
Потом он двинулся вверх от Крещатика по бульвару, а я решил прогуляться до Майдана. Все-таки надо же было посмотреть на все это своими глазами, побыть хоть немножко очевидцем событий исторического масштаба.
И уже скоро я почувствовал тяжелый и непривычный для самого центра столичного европейского города запах дыма и горелой пищи. А потом увидел совершенно непривычно выглядевшие среди проезжей части Крещатика темные силуэты палаток с дымящимися трубами за оградой из грубо сколоченных горбылей, фанеры, грязно-белых пенопластовых листов, исписанных высокопарными лозунгами…
Внешний вид свободы, признаться честно, меня не вдохновил. Даже бесчисленная оранжевая атрибутика не слишком способствовала ее украшению.
Глава 9
Вульгарное право
Моя Анетта обосновалась в небольшом частном отеле в тихом переулке рядом с Софийской площадью. Трехэтажный уютный старинный особнячок, видимо, совсем недавно был подвергнут тотальному евроремонту и теперь выглядел, как картинка из глянцевого журнала.
9
Система правовых отношений, сложившаяся вследствие упадка юриспруденции в IV веке и сильного упрощения классического римского права, прежде всего в Западной империи.
Апартаменты госпожи Разумовской располагались на втором этаже, а первый, судя по табличкам на дверях, занимали служебные подразделения, набитые всевозможной оргтехникой. По коридору непрерывно сновали молодые люди в костюмах и галстуках и девицы в тесных до невозможности джинсиках и брючках, из которых, несмотря на декабрьский мороз на дворе, буквально вываливались их аппетитные попки, животики и пупочки, кое у кого даже оборудованные пирсингом.
Говорили тут по-русски и по-английски.
Зато на втором этаже было тихо, чисто и благопристойно, как и должно быть в приличном отеле. Так же по-европейски вычищен и вылизан был двухкомнатный номер Разумовской. Трудно было даже представить, что кто-то здесь живет.
Анетта сидела за внушительным письменным столом и рассеянно просматривала какие-то бумаги. Видимо, сводки с фронта и донесения тайных агентов. В своем безупречном сером с еле заметной полоской костюме она тоже выглядела иллюстрацией к каталогу роскошного бутика.
Когда я вошел, она отложила бумаги в сторону и приветливо посмотрела на меня.
– In Arkadia ego!
– торжественно провозгласил я.
– Ну-ну, не преувеличивай, мальчуган, - засмеялась Анетта.
– Путь в настоящую Аркадию и далек, и долог.
– Я хотел сказать, что там, где ты, там и Аркадия. Во всяком случае, для меня, - галантно, но с достоинством известил ее я.
– Ого, что я слышу! Комплимент!
– прищурилась Анетта.
– Ты ли это, мальчуган? Боюсь, что за всеми этими высокопарными комплиментами, должными ввести бедную девушку в состояние мечтательной прострации, что-то скрывается… Уж не циничное ли желание воспользоваться ее слабостью и выведать у нее какое-то сокровенное знание? А, мальчуган?