Принуждение к любви
Шрифт:
– Почему же?
– Я неплохо знаком с господином Литвиновым, - наврал я.
– И сдается мне, он не должен был пропустить столь лакомый кусочек.
– Мерси, конечно, за комплимент, но вы о нем ничего не знаете, - спокойно, ничуть не обидевшись, возразила Кошкарева.
– Он образец семьянина. Фотографии жены и детей в бумажнике и на самом видном месте в кабинете. Несколько звонков в день на дачу, отпуск только всей семьей, Новый год и Рождество тоже… Нет, здесь мне ловить было нечего. Если бы он закинул удочку, я бы, честно говоря, подумала, но… Ему интересна власть, а не женщины.
Кошкарева смотрела на меня выжидательно и спокойно. Наверняка ждала вопроса: «А как же Веригин?» Но я его не задал. Нарочно. Задал другой:
– То есть вы хотите сказать, что были идейным противником господ Бучмы и Литвинова?
– Ничего такого я сказать не хочу. Это не я, а Женя был их идейным противником, страдальцем за отечество. Просто мне предложили приличные деньги.
– Значит, вы за отечество не страдаете?
– Отечество?
– усмехнулась она.
– Это когда я жила в Крыму, в Севастополе, мне казалось, что у меня есть отечество… Где-то там, правда, за облаками, но есть. А теперь, когда я пожила в Москве, у меня его, как выяснилось, нет. Растворилось оно в тумане и мраке московской жизни. Плевали здесь все на отечество. Женька только переживал. Ну, может, еще в пустынях да пещерах несколько таких страдальцев скрывается. Я не имею в виду этих сумасшедших патриотов с белыми от злобы глазами. Я говорю о нормальных, образованных, терпимых и умных людях, которым не наплевать на свое отечество. Вот кого здесь днем с огнем не отыскать.
– Ну, это преувеличение, ну да бог с ним, речь не об этом… Я все никак не могу уразуметь, от меня-то вы что хотите?
– Но вы же хотите знать правду о Жене?
Я промолчал в ответ. А что мне было говорить?
– А правду вам никто не скажет, если вы не докопаетесь до нее сами, - продолжала убеждать меня Кошкарева.
– А я могу вам помочь.
Ага, вот оно как получается! Мне хочется знать правду. Любой ценой. Но почему? Что мне даст эта правда? Я и так уже узнал много. И то, что мой друг жил с молодой любовницей. И то, что он сам написал и опубликовал материал по документам, которые она ему подсунула по чьему-то наущению.
И то, что он сделал это не бог весть за какие деньги. И то, что он ничего не захотел сказать мне… И все это была правда, вернее, часть правды. Что еще мне предстоит узнать? Узнать про Женьку, который уже умер? Чего я хочу этим добиться?
Ну а эта провинциальная дамочка, из-за которой Женька влез в историю, которая закончилась для него смертью, она чего добивается, предлагая мне на свой страх и риск заняться каким-то расследованием? Чего она хочет?
Я посмотрел на Кошкареву. Она уже доела виноград и теперь курила с сосредоточенностью, с которой способны курить только молодые еще женщины. На секунду она подняла на меня глаза, и я понял, что смотрит она на меня оценивающе и чуть ли не кокетливо. И если я попытаюсь сейчас сделать заход, она, скорее всего, ничуть не возмутится…
Господи, чего она может добиваться? Эта неглупая и решительная хищница? Она уже отошла от того первого ужаса, который накатил на нее, когда пропал Веригин, очухалась от второго приступа, когда узнала о его смерти, и теперь ее мучает третий страх - что пришла ее очередь. И своим злым и пронырливым умом она решила, что самое правильное - пустить гончих псов за другим зайцем. А на роль этого подставного зайца она, похоже, выбрала меня. И для того трубит на каждом углу, что я занимаюсь самостоятельным расследованием и представляю для них главную опасность… Что ж, неглупо. Но я-то тут при чем?
Я не был на нее в обиде. Эта девушка прошла хорошую школу и не она решала, что в ней преподают. Да и предметы ей выбирать приходилось не самой. Просто свой выбор я хотел сделать самостоятельно. Не надо меня науськивать.
Потушив сигарету, Кошкарева принялась за дыню. Она вкушала ее не торопясь, как-то со знанием дела, в ней чувствовался человек южный, понимающий толк во фруктах.
Вдруг я опять подумал, а что, если сейчас предложу ей куда-нибудь закатиться со всеми вытекающими из этого последствиями, она, скорее всего, согласится. Что же мы за люди такие! Прошло всего ничего после смерти моего друга, а я уже думаю, что можно было бы вполне развлечься с его любовницей, которая, судя по всему, не имеет ничего против…
А впрочем, люди как люди. Далеко не самые никудышные на этой развеселой ярмарке тщеславия, именуемой жизнью.
И тут, в самый нужный момент, разумеется, появилась Разумовская.
– Не помешаю?
– осведомилась она, усаживаясь на диване рядом со мной.
А Кошкарева вдруг сказала:
– Здравствуйте, Анна Юрьевна.
– Добрый вечер, Арина, - спокойно ответила Анетта.
Я с изумлением, ничего не соображая, уставился на них. Оказывается, и они знакомы. Ничего себе дела!
Кошкарева встала.
– Простите, но мне придется вас покинуть, - торжественно известила нас она.
– Я назначила тут встречу нескольким людям, пойду их искать.
Она направилась к выходу, а мы с Разумовской проводили ее глазами. Потом посмотрели друг на друга, и Анетта насмешливо показала мне язык.
– Что-то я узнаю про тебя слишком много нового в последнее время, - сказал я, качая головой.
– С кем ни встречусь, все тебя знают.
– Тебя это беспокоит?
– обворожительно улыбнулась она.
– Тревожит, - уточнил я.
– Какие-то сомнения начинают одолевать, подозрения, нехорошие предчувствия…
– А может, все просто, мальчуган?
– уставилась она на меня бесстыжими глазами. А потом, придвинувшись всем телом, страстно прошептала: - Желаю славы я, чтоб именем моим твой слух был поражен всечасно!.. Чтоб громкою молвою все, все вокруг тебя звучало обо мне…
– Свежо предание!
– отбился я в том же духе.
– Эх ты, - притворно огорчилась Анетта.
– А я так старалась! Но расскажи-ка ты мне лучше, чего хотела от тебя эта хищная особа?
– А ты ее, кстати, откуда знаешь?
– Она выполняла какие-то поручения от нашей конторы и очень рвалась познакомиться со мной. Ну и познакомились.
– А ты знаешь…
– Знаю.
– Что ты знаешь?
– раздражаясь, спросил я. Откуда она могла знать то, что только что узнал я?
– Знаю, что она была любовницей твоего друга.
Вот так вот! Я даже не нашелся, что сказать.
Разумовская на секунду коснулась моей щеки прохладными пальцами. Такой ободряющий, материнский жест.