Природа. Дети
Шрифт:
Глава «Васька и его дядя» менее психологична, и нового о Ваське мы узнаем немного — он достаточно отчетливо характеризован прежде. Появление единственного в повести комического героя — Васькиного дяди — определяет своеобразие главы. Моряк дальнего плавания, он поражает воображение ребят и романтической своей профессией, и белым костюмом, и, главное, обнаружившейся во время купания богатой татуировкой (в следующей главе рассказано о последствиях этого впечатления — ребята решили друг друга украсить татуировкой; с заражения после этой операции начались Сережины болезни).
Семейный совет, собравшийся, чтобы решить Васькину судьбу, изображен с превосходным юмором. Растягивающий слова, томный и всем восхищенный дядя («Ах, скворечник! — томно вскрикнул дядя [...]. Пре-лестный мальчик! — сказал дядя») сохраняет свою речевую манеру и при обсуждении Васькиного поведения. Родственники ябедничают на мальчика. «Негодяй,— сказал дядя своим мягким голосом», когда узнал, что Васька курит. Потребовал Васькин школьный дневник, «полистал и сказал нежно: «Мерзавец. Скотина».
Впрочем, юмор в этой главе только оттеняет ее содержание. В главе о Женьке речь шла о вялом мальчике, волю которого подавляла недобрая к нему тетка. А тут — безвольная мать и очень инициативный мальчик. Хоть разбил Васька витрину в кино и еще за какие-то его проделки милиция оштрафовала мать, но он не злостный хулиган — просто некому направить его энергию на что-нибудь более стоящее, чем битье витрин. Мать только плачет и жалуется, а деньги на папиросы Ваське дает, и если он без спроса берет из ее сумочки, то это ему тоже сходит с рук. Комический дядя все же принял решение — увозит Ваську, чтобы отдать его в Нахимовское училище. Действительно, Ваське как раз и не хватает дисциплины, чтобы вырасти хорошим парнем.
Три плохих воспитателя прошли перед нами в повести: занятая своей новой семьей, небрежная к Сереже его мать, мелочная, глупая и недобрая Женькина тетка и беспомощная, любящая сына, тяжело расстающаяся с ним, мать Васьки. В этом сопоставлении обнаруживается глубоко заложенная внутренняя связь глав о Женьке и Ваське с одной из важнейших тем повести — художественным исследованием роли воспитателей в становлении детей.
Ну, а что Сережа делает в этих главах? Он копит жизненный опыт, он комментирует для себя события, он восхищается великолепием Васькиного дяди. Сережа слушал невыразительные ответы дяди на ребячьи вопросы («Море есть море. Прекраснее моря нет ничего. Это надо увидеть своими глазами», «Шторм — это прекрасно [...] На море все прекрасно»), и воображение его работало. «Сережа слушал и представлял себе город Гонолулу на острове Оаху, где растут пальмы и до слепоты бело светит солнце. И под пальмами стоят и снимаются белоснежные капитаны в золотых нашивках. «И я так снимусь»,— думал Сережа [...]. Он веровал без колебаний, что ему предстоит все на свете, что только бывает вообще,— в том числе предстояло капитанство и Гонолулу. Он веровал в это так же, как в то, что никогда не умрет. Все будет перепробовано, все изведано в жизни, не имеющей конца» (стр. 259).
А пока к Сереже привязались болезни. Сперва заражение из-за татуировки. Доктор бесчеловечно вливал пенициллин, и Сережа, «не плакавший от боли, рыдал от унижения, от бессилия перед унижением, от того, что оскорблялась его стыдливость...».
Не везет Сереже: едва поправился после татуировки — заболел ангиной, потом опухли железки, все время повышенная температура.
Скучно болеть. Мама подарила аквариум с рыбками. «Он так любит животных»,— говорит она. Да, но рыбы не животные, не то, что пушистый кот и незабвенная веселая галка. «А от рыб какая радость [...]. Не понимает мама». Зато с Коростелевым, хоть и редко, он проводит прекрасные вечера. Сережа научил его рассказывать сказки, и он ничего, справляется, хотя приходится иногда поправлять. «В эти неприкаянные тягучие дни [...] еще милее стало ему свежее, здоровое лицо Коростелева, сильные руки Коростелева, его мужественный голос... Сережа засыпает, довольный, что не все же Лёне да маме,— вот и ему что-то перепало от Коростелева» (стр. 279).
Но тут в тягучие дни болезни вторгается драма.
Коростелева переводят на работу в Холмогоры. Сережу решают оставить — он не очень оправился после болезни, температурит, врач советует его не брать до лета.
Обыденная житейская ситуация. Так ее и воспринимает Марьяна. Ну что особенного: жил Сережа без нее, когда она уезжала учиться, и теперь отлично позаботятся о нем Лукьяныч и тетя Паша. О разнице между Сережей трехлетним и шестилетним, о том, что теперь речь идет о разлуке не только с ней, а что гораздо важнее для Сережи — с Коростелевым, она не задумалась. Коростелев-то это понял и мучается предстоящим, но и он не предполагает, какую бурю чувств, какое смятение вызовет у Сережи это событие.
Три главы посвятила Панова сложным переживаниям и раздумьям Сережи в дни сборов семьи к отъезду.
Холмогоры, Холмогоры — все время о них говорят. Сережа рисует холмы и горы — школу на горе, ребята катаются с гор на санках. Он полон ожидания интересных перемен — ему и в голову не приходит, что едут без него.
Но на прямой вопрос: «Мы едем в Холмогоры?» — мама и Коростелев переглядываются и потом смотрят в сторону. Мама говорит кучу посторонних слов. «Гораздо раньше, чем она кончила говорить, он уже рыдал, обливаясь слезами. Его не берут! [...] Все вместе было — ужасная обида и страдание. Но он умел высказать свое страдание только самыми простыми словами:— Я хочу в Холмогоры! Я хочу в Холмогоры!» (стр. 281).
Ощущение обиды и страдания дифференцируется, углубляется множеством мыслей и переживаний.
Леню мама берет. «Они бросают только его одного». Из доводов матери, которые она приводит (покраснев!), «Леня крохотный, он без меня погибнет»,— Сережа выбирает для размышлений только один: Леня здоровенький, у него не опухли железки.
«И к обиде на мать — к обиде, которая оставит в нем вечный рубец, сколько бы он ни прожил на свете,— присоединялось чувство собственной вины: он виноват, виноват! Конечно, он хуже Лени, у него железки опухают, вот Леню и берут, а его не берут!» (стр. 282).
Исток этой неожиданной на первый взгляд мысли о своей виновности — вера в справедливость: не может быть, что страшное наказание сваливается на ни в чем не повинного.
Коростелев идет гулять с Сережей, чтобы поговорить наедине. Серьезно и грустно он перечисляет, какие трудности ждут их на новом месте,— и не надо Сереже их переносить, еще пуще расхворается. А он «жаждет переносить с ними трудности. Что им, то пусть и ему. Сережа не мог избавиться от мысли, что они оставляют его не потому, что он там расхворается, а потому, что он, нездоровый, будет им обузой. А сердце его понимало уже, что ничто любимое не может быть обузой. И сомнение в их любви все острее проникало в это сердце, созревшее для понимания» (стр. 283).
Какое горькое созревание — почувствовать себя отъединенным от самых близких: они равнодушны к нему! Вслух он сказал только: «Все равно». И не ответил Коростелеву, что ему «все равно». А думал: взрослые все могут и что бы он ни делал, его не возьмут. «С этого дня он стал очень тихим. Почти не спрашивал: «почему?»
И только накануне отъезда — еще последняя, отчаянная попытка. Ночью, в длинной рубашке, босой, с завязанным горлом, он приходит к Коростелеву, что-то писавшему в столовой.