Прищеп Пекарика

Минский Сергей

– Слушаю вас? – во взгляде Катюшки сквозила не театральная искренность, которую вряд ли она при своей непосредственности могла сыграть, – Вам, как всегда… или…

– Что? А, да, Катюша. Мне, как всегда, если помнишь, – добавил он, спохватившись. Будто ему делали снисхождение: и в этом случае ожидали благодарности.

– Значит, кофе сразу? – улыбнулась она, поняв его состояние, и он кивнул утвердительно. И хоть не ушло еще чувство неудобства, стало приятно: она помнит, что он заказывает. И при этом не возникло циничного комментария. Зато возник другой, связанный с тем, что «пробило на чувства», когда Катя повернулась и, покачивая бедрами, пошла. В сознание тут же ворвалась догадка: подсознание,

в чьем ведении лишь категории «приятно» и «неприятно», отождествило Леру и Катю. «Вот это да! – встрепенулся Дарский, – Вот это параллели. Скажи кому – либо засмеют, либо дурачком сделают. Вот тебе и полигамия. Как это там: за неимением графини, сойдет и горничная? Да-а, шуточки у подсознания, однако», – усмехнулся.

Катя принесла кофе. Поставила осторожненько. Аккуратненько придвинула.

– Спасибо, Катюша.

– На здоровье… позовете, когда будете готовы, – прощебетала она.

– Хорошо, – улыбнулся Александр, провожая ее взглядом.

Кофе он выпил быстро. Потом ел почти машинально. Думал. Развивал мысль, неожиданно пришедшую в порыве отражения чувств от Леры к Кате. Размышлял над тем, почему его отношение к ней изменилось столь странным образом – кардинально – сквозь призму чувств к Лере. Может, потому что он думал о Лере: почему она не звонила? И, что тоже странно, напряжение, подогреваемое присутствием Кати не росло. Оно было. Но находилось в состоянии стагнации. Ни жарко и ни холодно. Привычка цинично, и по-мужски грубо, оценивать действительность, вытащила из памяти пошлый, но жизнеутверждающий каламбур: за неимением графини имеют горничную. Александр посмотрел на Катю – на ее позу, в которой чувствовалась такая наивность, такая беззащитность перед внешним миром, отчего снова шевельнулась совесть. Но на этот раз как-то мягко, почти по-матерински продолжила свое терапевтическое воздействие: то ли ссылаясь пусть на пошлую, но жизнеутверждающую фразу, объясняющую суть выживания природы, то ли соотносясь с полнотой желудка.

В этот день Лера так и не позвонила, сделав к ночи первую зарубку на сердце Дарского.

7.

На следующий день, придя на работу на час раньше, как просил Пекарик, Михаил Моисеевич вошел в приемную и остановился: дверь в кабинет декана почему-то оказалась открытой. Потерявшиеся в пространстве звуки шагов и скрип половиц старого паркета сменила тишина. «Должно быть, еще не пришел», – он заглянул в проем.

Пекарик сидел в кресле, задумавшись, или дремал – сказать трудно, но на Румана не отреагировал. Михаил Моисеевич присмотрелся: кожа на лице друга как-то странно разглажена – она словно окаменела.

Михаил Моисеевич кашлянул. Реакции не последовало. Тогда он кашлянул громче. То же самое.

– Веня! – прикоснулся, подойдя почти вплотную, к плечу. Рука, полулежавшая на груди, стала сползать на колени. Руман в замешательстве отпрянул: по голове и спине прошел озноб, – Веня, не пугай меня! – спонтанно сорвалось с языка. Глаза уже присматривались к чертам лица. К позе. Рукам. Хаотично искали малейшее движение – хоть какой-то признак жизни. Но не находили. Душу стали заполнять понимание момента истины и страх надвигающихся перемен, замешанный на откуда-то пришедшей мысли, что свято место пусто не бывает. Потом пришла мысль о машинальном поведении собственного туловища. Она появилась тогда, когда собственная рука искала пульс в руке товарища. Потом он почувствовал легкое ощущение радости. Понял – откуда это. Наконец, пришло осознание. Пульс! Он был слаб, но четок с точки зрения ритма. «Слава богу! Жив! – первое, что пришло в голову, – Сердце?»

– Веня! – Михаил Моисеевич осторожно похлопал друга по щекам. Реакции не последовало. Пришла мысль о «скорой». Он схватил с телефонного аппарата, стоявшего на столе, трубку, и успел набрать номер, когда услышал тихое:

– Миша, я уже здесь. Не звони – не надо.

– Как не надо? – вбирая в себя гудки, возразил, отвернувшись Михаил Моисеевич, словно Пекарик ему мешал. Но за спиной послышалось:

– Я говорю – не надо! – Руман уловил в голосе уверенность и безаппеляционность. Обернулся. Увидел на лице друга натянутую улыбку, которую излучали умные, не затуманенные болью глаза – то, что он ожидал увидеть, напуганный мыслью об инфаркте, – Миша! – Вениамин Петрович умилился лицом товарища: испуг, тревога, непонимание. Все говорило о полной его озадаченности, – Я тебе сейчас все…

– Ну, уж потрудись! – серьезно, с тенью обиды прервал его Руман. В нем все говорило о том, что ответ должен быть сейчас и только сейчас, иначе из ступора, в котором он оказался, его ничего больше не выведет.

– Миша, это трансовое состояние, – Вениамин Петрович уже не рад был, что показал ему эту часть эксперимента таким образом, – Я что – зря тебе обо всем этом рассказывал позавчера? – он избрал лучший способ защиты, – Честно говоря, думал, что ты поймешь, когда увидишь. Все, Мишель!– он пощелкал пальцами перед его глазами, – Пора! И давай без обид.

На несколько секунд установилась гнетущая тишина.

– Я вот зачем пригласил тебя, – продолжил он после паузы, – Если помнишь, я говорил о людях, которые могли бы стать потенциальными донорами. Но ты представляешь, Миша, что это такое?.. да знаю, – Вениамин Петрович увидел мысль в глазах товарища, – Если объявить об эксперименте, желающие войти в историю найдутся – дураков в этой жизни хватает. Таким любую идею подавай: главное, чтобы смерть на миру – геройская. Но ты же понимаешь, что рисковать мы не имеем права. Это одно. А другое – как бы это пафосно не звучало – рановато, думаю, человечеству знать о таком. Хотя сомнений – через край: мне-то, почему-то, открылось. А я что – не человечество? Вот-вот… – ответил он еле уловимому движению плеч Румана, – понимаю тебя – господом Богом возомнил себя Пекарик?

– Да-а, – промычал Михаил Моисеевич, – Альтернативка хоть куда.

– Любопытство, Миша… – как будто не услышав реплики, продолжал Пекарик, – О-о, ты даже не представляешь, как оно меня распирает! Фу-ух! – выдохнул он, – Вот, тебе и пожалуйста: вроде, все у меня есть для эксперимента, а тела-то нет, в которое я мог бы перейти. А значит, у меня ничего нет, – он снова вздохнул, – потому что пойти на убийство сейчас, даже ради такого эксперимента, я не готов. Хотя понимаю, что открытия, как правило, без жертв не обходятся. Искать же донора втихаря, полагаясь на случай, бесполезно.

Вениамин Петрович задумался. Его отрешенный взгляд говорил, что он не здесь. А через несколько секунд он вообще закрыл глаза. И, было видно, расслабился. «Неужели опять ушел?» – Михаил Моисеевич кашлянул привычно, пытаясь привлечь внимание, но тут же испугался, уже не понимая, как себя в данной ситуации вести: разговор об убийстве никак не мог прорасти в его сознании.

– Так вот, Миша, – неожиданно продолжил Вениамин Петрович, – Конечно же, даже на не банальное убийство… даже ради науки… мы на это не пойдем. По крайней мере, сейчас, – добавил, будто спохватившись.

От последней фразы кровь в жилах Румана точно застыла. «Уби-ийство? Не-ет!» На такое он не подпишется ни за какие коврижки.

Пекарик увидел, как взор Михаила Моисеевича потух и стал похож на взгляд зверька, собравшегося шмыгнуть в норку. Не смог удержаться – рассмеялся. Вспомнил, как однажды в детстве кто-то из старших посмеялся «каламбуристо» над Руманом – назвал его за что-то пленным румыном.

– Моисеич, ты чо – струхнул?.. – Вениамин Петрович опять засмеялся, – Успокойся, дорогой мой! Никакого криминала. Все цивильно.