Пристально вглядываясь. Кривое зеркало русской реальности. Статьи 2014-2017 годов

Яковенко Игорь

Экономическое сознание формируется заново в постсоветскую эпоху. Сегодня экономическое сознание отчасти задается целостностью реальности, в которую вписан массовый человек. Высшее образование предлагает абитуриентам множество менеджерских, юридических и экономических специализаций. Наконец, профессиональная деятельность массы людей побуждает их к постижению экономической логики. При всем этом российская средняя школа пока категорически не готова формировать как правовое сознание, так и экономическое.

Ответить на вопрос, какая доля российского общества обрела экономическое сознание, для кого видение социальной реальности через призму экономики стало органикой мышления, сегодня не представляется возможным. Самое тревожное обстоятельство состоит в том, что экономические компетенции

и экономическое сознание не опривычены, не укоренены в культуре, не стали органикой – тем, что само собой разумеется и входит в круг безусловных конвенций. Внедрение экономического мышления происходит повсеместно, но эти процессы далеки от необратимых изменений.

Личностное измерение традиционного доэкономического сознания

Начнем с того, что для вписанного в традиционную культуру массового человека понятие «частная собственность» – малопостижимая абстракция. Жизнь многих поколений его предков разворачивалась в пространстве права родового (семейного) пользования. Хозяином патриархальной семьи выступал «большак». И при том что права хозяина никто не оспаривал, в строгом смысле «большак» был распорядителем семейных активов. Если «большаку» случалось нарушить коренные интересы семьи, то старший сын и остальные члены семьи свергали «большака» и передавали старшинство в семье сыну. Подобные коллизии описаны в русской литературе начала ХХ века.

Здесь стоит отметить, что традиционное сознание не различает власть и собственность. Поскольку устойчивого и всеобщего института частной собственности в русской истории не было никогда, само понятие «собственность» не вошло в сознание и культуру как значимый, понятный и освоенный элемент. В СССР директора завода называли «хозяином», хотя по существу он был назначенным менеджером. В российском сознании «править» и «владеть» – тождественные и неразличимые понятия.

Иными словами, речь идет о держании, что есть право распоряжения и фактического обладания без полноценного права владения. Причем по большей части речь идет о бытовом имуществе. Нет экзистенциально закрепленного опыта обладания и управления капиталом. Напрочь отсутствует правовое мышление, а без него собственность в стратегическом аспекте невозможна. Равно отсутствует экономическое мышление. Никто не объясняет детям, что за все ресурсы надо платить, и не учит считать затраты, выручку, эффективность как в рамках коммерческого проекта, так и «по жизни». Не формирует комбинаторного мышления. Комбинаторное мышление – неотъемлемый атрибут экономического мышления и коммерческого сознания, а в советской реальности – негативная характеристика. Явно отрицательный герой романа «Золотой теленок» Остап Бендер характеризуется авторами как «великий комбинатор». Комбинатор – жулик, барыга, «не наш» человек.

В обыденном сознании собственность сводится к бытовому имуществу. Массовый человек не помышляет собственность как экономическую категорию, не видит в ней потенций роста и оснований для независимого существования. Умозрительно позавчерашний крестьянин может представить себе ситуацию, когда на него свалится настоящее богатство и можно будет жить всласть и не работать. Последнее существенно. Наш человек убежден, что деньги «загребают» для того, чтобы жить припеваючи и не работать.

И еще одно наблюдение: не слишком задумываясь и не формулируя этого вслух, носитель традиционного сознания исходит из того, что он и собственность принадлежат разным мирам. Собственность возможна «у них». У нас ее не бывает, да она нам и не нужна.

Здесь имеет смысл обратиться к личным наблюдениям. Я жил в советской семье с репрессированными родственниками, где при ребенке ничего лишнего не говорили и страшно боялись любой крамолы. Ничего, что можно было бы квалифицировать как передачу каких-либо компетенций или «чуждого» мировоззрения, не происходило. Меня, правнука нормального бельгийского буржуа, никто

не учил копить деньги, но уже в старших классах школы я фиксировал, что в моем активе находится значительная, по меркам моих соучеников, сумма, собранная из копеек, выдававшихся на пирожок в школьном буфете. А студентом я поражался сокурсникам, не понимавшим, что можно вложить деньги в те или иные предметы, которые через три-пять месяцев можно продать с выгодой. Сама идея выгодного вложения лежала за рамками сознания моих сверстников. Не то чтобы они не могли постичь эту идею, но это было «из другого мира». В традиционной крестьянской культуре, которую наследовали советские люди, существует не осознаваемая субъектом действия табуация коммерческих практик. Табуировались коммерческие компетенции и сам тип коммерческого мышления. Все это чуждо, неинтересно, не увлекает «нашего» человека.

Для чего мне были нужны эти карманные деньги? Они давали свободу, наделяли меня субъектностью. Избавляли от необходимости просить у родителей в случае какой-либо нужды. Скорее всего, родители дали бы (хотя отец был человеком строгим и наши представления о том, что нужно, а что не нужно, могли не совпасть). Но при наличии карманных денег это были бы мое решение и моя ответственность. Понятно, что в четырнадцать-пятнадцать лет этих умных слов я не знал и внятно сформулировать свою позицию не мог. Но переживал ситуацию именно так.

Наблюдательные люди фиксируют примечательное явление: если на традиционного человека случайно сваливаются значительные деньги, он пугается, переживает чувство дискомфорта. От денег надлежит поскорее избавиться. Пропить, прогулять, тезаврировать в приданое дочери. Женщина быстро потратит случайные деньги на тряпки и прочую мишуру. Главное – успеть, пока не отняли муж или старший сын. Русская традиционная культура предполагает существование вне денег.

Идея вложить во что-то деньги с тем, чтобы получить прибыль, блокируется традиционной культурой. Идея купить не одного, а двух поросят, выкормить и одного под праздники продать, выручив хорошие деньги, заведомо покрывающие расходы средств и затраты труда, не приходит в голову. Так ведут себя ловчилы, кулаки и евреи. Натуральное хозяйство – естественное и благое. Товарное производство – чуждое и предосудительное. Оно может иметь оправдание: надо сына отправить в школу или выдать дочь замуж. Но само по себе товарное производство – не наше дело.

Вспомним советскую фразеологию. На так называемых колхозных рынках продавались «излишки сельскохозяйственного производства». Специально для рынка выращивают продукцию только спекулянты проклятые. «Наш человек» торгует излишками. Вот придет коммунизм, и он будет раздавать эти излишки даром и так же, даром, брать все в сельмаге, а пока приходится продавать.

Любое включение «нашего человека» в мир денежных отношений вызывало протест идеологов архаики. Освещая отношение российских социалистов к проблеме сбережений, правовед и философ Борис Николаевич Чичерин писал: «…социалисты, напротив, всеми силами ополчаются против сбережений. Они смело утверждают, что рабочий не может и даже не должен сберегать, что он, сберегая, крадет у других и превращается в презренного мещанина» 45 . Утверждение относительно «кражи» оставим на совести русских социалистов. А вот пассаж о презренном мещанине примечателен. Встав на путь сбережений, рабочий обретал бесценный экзистенциальный опыт существования вне ситуации, когда деньги в кармане строго ограничены минимумом, необходимым для того, чтобы дожить до получки. Иными словами, обретал потенциальную возможность социальной альтернативы. Это «у них» есть сбережения и все то, что неизбежно вытекает из сбережений. «Наш человек» живет с голой задницей и гордится этим. В данной диспозиции он куда ближе к коммунизму (вариант – ближе к Богу).

45

Чичерин Б.Н. Собственность и государство. СПб.: РХГА, 2005. С. 526.