Присяга леди Аделаиды
Шрифт:
— Это твое ружье, Уильфред? — наконец спросила она.
— Это ружье мне дали, — отвечал он коротким тоном, и потом наступило молчание.
Множество сомнений и вопросов толпилось на губах Марии, но она не смела их высказать.
— Я удивляюсь, что тебя выпустили из дома в такую ночь, — вдруг сказал он. — Я не помню подобной ночи.
— Я не просила позволения, я пошла без спроса. Как здоровье Эдифи?
Этот вопрос был сделан нерешительным голосом. Уильфред подхватил его. Душа его дошла до той степени болезненной чувствительности, которую часто возбуждает война с светом.
— Как? А я полагал, что
Мария молчала.
— Может быть, тебе запретили даже говорить со мною, если бы нам случилось встретиться? — продолжал он.
— Нет, Уильфред, этого еще не сделали. Скажи мне, как ты поживаешь, лучше ли Эдифи?
— Ей, напротив, хуже. Она никогда не поправится, если все будет так, как теперь. Говори, что хочешь, Мария, а тебе, наверно, скоро запретят говорить со мной.
— Если это будет, Уильфред, ты сам отчасти виноват, — отвечала она.
— Без всякого сомнения. Я вполне виноват, а они вполне правы. Но я не ожидал слышать это от тебя.
— Ты сердишься на меня без причины, Уильфред? Ты знаешь, что я люблю тебя более, чем кого бы то ни было на свете. Я боюсь, что я не люблю даже папа — хотя это может быть очень дурно с моей стороны, и я очень дурно делаю, что говорю это, — как я люблю тебя.
— Было бы удивительно, если бы ты его очень любила! — вскричал смелый Уильфред. — Он не позволял нам любить его. Исключительно занятый своей знатной супругой и ее детьми, не выказывая ни заботливости, ни любви ни к тебе, ни ко мне…
— Я не думаю, что мы должны говорить об этом, — кротко перебила его Мария.
Уильфред с гневом одернул свой бархатный охотничий камзол и не удостоил сестру ответом.
— Ты говоришь о возможности, что мне запретят иметь отношения с тобой, а я говорю, что если это будет, то виноват ты сам, Уильфред, — прибавила Мария, собираясь с мужеством для отчаянного усилия. — Что это за рассказы ходят про тебя?
— Рассказы?
— Поговаривают, что ты без спроса стреляешь дичь и удишь рыбу, что ты уходишь по ночам с бродягами. Говорят, — Мария замолчала с легким трепетом и потом продолжала быстро, — о нападении на лесничего лорда Дэна.
— На десять миль вокруг не говорят ни о чем другом, — небрежно возразил Уильфред.
— Но говорят… говорят… что ты был с ними…
— О, неужели это говорят? Хорошо, что теперь я могу вынести все. Кто это говорит?
— Я не знаю.
— Кто сказал тебе?
— Эти слухи дошли в замок каким-то образом, кажется, через Тифль. Леди Аделаида сказала мне несколько слов об этом, мне сделалось дурно, и я так испугалась, что не могла задать ни одного вопроса, а если бы я и спросила, может быть, она не ответила бы мне. О, Уильфред! Приди в замок и опровергни это, если можешь. Опровергни это при папа и заставь его прекратить эти слухи.
— Если могу! Что ты хочешь сказать, Мария? Неужели ты думаешь, что я выхожу по ночам убивать лесничих?
— Так приди в замок и объяснись, — горячо убеждала Мария.
— Нет, не приду. В замок меня запрещено впускать. Не беспокойся, Мария, леди Аделаида и Тифль могут говорить, что хотят; повторяю тебе, я могу теперь вынести все.
— Говорят, что ты
— Вижу, из меня сделали настоящего браконьера. Ну, Мария, пусть отец и его жена наслаждаются этими сплетнями. Буду ли я повешен или сослан на каторгу, они будут иметь удовольствие знать, что они довели меня до этого.
Мария Лестер прижала руки к груди, как будто могла утишить боль, терзавшую ее сердце. Она чувствовала себя совершенно беспомощной. С одной стороны, она желала выгородить жестокую мачеху и отца, с другой стороны, брат ее был доведен до отчаяния — брат, которого она так любила.
— Как же отец мой думает могу я жить, Мария, когда он ничего не дает мне? Не будем говорить об Эдифи — Маргарет снабжает ее — если бы я не был женат, он, конечно должен был бы мне дать что-нибудь, хоть сто фунтов в год. Пусть он даст мне это и теперь. Я полагаю, что они желают довести меня до беды; я уверен, что этого желает леди Аделаида.
— Зачем ты вышел сегодня ночью с этим ружьем, Уильфред?
— Я не могу — что ж если я и вышел? — я не могу использовать это ружье при таком ветре.
— Но только одно то обстоятельство, что ты несешь его, будет против тебя. Ты не имеешь позволения стрелять дичь.
— Имею.
Мария подумала было, что он говорит неправду, и ее лицо вытянулось.
— Я купил позволение. Маргарет помогла мне в этом.
Когда Мария услышала это, то тяжесть была снята с ее сердца по многим причинам. Она хотела ответить, но движение между деревьями привлекло ее внимание, и она с испугом остановилась.
— Что это такое? — шепнула она, указывая на это место.
— Я ничего не слыхал, кроме ветра.
— Я не слыхала, а видела, — отвечала Мария. — Чье-то лицо выглядывало из-за дерева на нас и опять спряталось. Оно походило на лицо ребенка.
Уильфред Лестер пошел к указанному месту; там не было никого, но узкая тропинка, заходя далеко в лес, благоприятствовала побегу.
— Ты, должно быть, ошиблась, Мария.
Она покачала головой, и они скоро дошли до конца леса. Несколько далее, на открытой дороге, находился коттедж мисс Бордильон, налево боковая тропинка вела к коттеджу, в котором жил Уильфред. Он был недалеко, хотя угол дороги скрывал его от глаз. Когда они остановились на минуту и Уильфред говорил Марии, что ей лучше воротиться домой, а не идти дальше по такому страшному ветру, мальчик очень странной наружности пробежал мимо них. Худощавый, с беспокойными, изворотливыми движениями, он походил на змею; у него было то старое, преждевременно развитое лицо, которое иногда бывает у горбатых, и лукавые, очень лукавые глаза. Но он не был горбат, а только очень мал для своих лет; ему было уже пятнадцать. Всякий не дал бы ему более десяти.
— Эй, Шад, куда ты? — закричал ему Уильфред Лестер.
Мальчик остановился. Его звали Шадрих, но никто не помнил, чтобы его называли иначе как Шад. Другое имя его никто не знал и даже неизвестно, было ли оно у него. Около пятнадцати лет тому назад его увидели первый раз младенцем в хижине старухи Гуди Бин. Она сказала, что он сын ее дочери, которая много лет уже оставила дом, но Гуди Бин не славилась правдивостью, и этому уверению в происхождении ребенка не поверил никто; кому бы ни принадлежал он, а с тех пор он все жил у старухи.