Присяга простору
Шрифт:
со словом «могила» связать.
Я думал о всех погребенных,
о всем, погребенном во всех.
69
Любовь — это тоже ребенок.
Его закопать — это грех.
Но д в а ж д ы был заступ мой
всажен
пол поздние слезы мои,
и кто не выкапывал сам же
могилу своей же любви?
И д а ж е без слез неутешных —
привычка уже, черт возьми! —
мы ставим кресты на надеждах,
как будто кресты
Так старит проклятая гонка,
тщеславия суетный пыл,
и каждый — могила ребенка,
которым когда-то он был.
Мы плыли вдоль этого мыса,
вдоль мрачных скалистых громад,
как вдоль обнаженного смысла
своих невозвратных утрат.
И каждый был горько наказан
за все, что схоронено им,
и крошечный колокол в каждом
звонил по нему и другим...
1970
ВАХТА
НА ЗАКАТЕ
Вахту я нес на рассвете вчера.
Сколько мной было загадано!
Ну а сегодня иная пора.
Вахта моя — з а к а т н а я.
Чем-то похож и закат на рассвет,
но, свою силу утрачивая,
свет потихонечку сходит на нет.
Ночь подбирается вкрадчивая.
70
Солнце уходит на передых,
солнце разбито, рассеяно.
Красного мертвенный переход
в серое, серое, серое.
В ичигах бродит, как будто тать,
сумрак шагами несытыми...
Время, когда еще можно читать,—
свободно, хотя относительно.
Сейчас бы мне чистого спирта глоток,
а закусить — хоть галошею.
Сейчас бы мне книгу любую, браток,
Любую, но только хорошую.
1967
ЗА
МОЛОЧКОМ
Н а ш к а р б а с мягонько —
в ивняк бочком,
а мы в деревню — за молочком.
Ведром побрякиваем,
идем,покрякиваем —
вот-вот ленчаночка качнет бочком
при коромыслице,
и губы в кислице,
и то, 'гто следует, у ней торчком.
'А на берегу коромысло лежит,
а по коромыслу повилика бежит,
а по коромыслу гуляют муравьи,
видно, в его трещинах своим-свои.
А на суглинке лодка сохлая,
д а в н о без неводов и верш,
лежит, как будто нельма дохлая,
обглоданная, брюхом вверх.
И, словно чья-нибудь сединка,
а чья — п о д и теперь узнай,
71
одна последняя сетинка
еще цепляется за край...
А сани удалые
в бурьяне под горой,
как будто удавили
их сорною травой.
И колокольчик ржавый,
забывший
к лишайнику прижало
скелетом С Т З.
Молочка?
Может, птичьего? Эх, мама-мамочка...
Кок понурился,
и боцман потух.
Никакой нас не приветствует петух.
Никаких — с губами в кислице — девчат,
и буренки никакие не мычат.
Мы не просим о несбыточном эпоху —
нам бы вляпаться в коровью лепеху!
Мы не просим неземных раев-садов —
лишь бы пес какой нас тяпнул за сапог!
Ах, как грохает проклятое ведро!
Наступить бы нам на теплое перо,
нам бы с кем поговорить —
хоть с дурачком!
...Мы на кладбище пришли за молочком.
Крест-накрест окна горбылем,
как будто избы крестятся,
прощаясь с тем, что там — в былом,
а в будущем не встретится.
Л и ш ь тучи ходят вверх и вниз,
летают и не тают,
как будто души мертвых изб
над крышами витают...
А за быльем-крапивой дымочек над избой—»
взъерошенный, драчливый комочек голубой,
72
Смоленой дратвы шорох, и шилом да иглой
там одноногий шорник
с тоскою держит бой.
На пришлых взгляд бросает:
«Ну что ж, заходь в избу!»,
а сам хомут спасает,
работает узду.
Покуда есть работа,
тоске людей не сжиты
Работа хочет что-то распавшееся сшить.
По шорницкой привычке пьет, сидя на полу:
«Я здесь был сшит, парнишки,
и здесь я и помру.
Не бойтесь — я не пьяный. Пускай пропал колхоз —
ногою деревянной я в землю эту врос.
Сбежать? В тепле пристроиться к чужому калачу?
Достоинства, достоинства терять я не хочу!»
На лбу — булыги пота.
Хрипит: «Покамест здесь
в деревне есть хоть кто-то,
еше деревня есть!»
Па гимнастерке латаной
медали всех сортов —
за оборону, взятие
различных городов.
Л и ш ь нет одной медали —он заслужил, герой,
медаль за оборону деревни мертвой той.
Ну что ж, пошли, матросики!
Нас обступает мгла.
А там в избе работает, работает игла,
и снова к нам доносится,
гудя по кедрачу:
«Достоинства, достоинства
терять я не хочу!»
73
выручай, работа! Покамест, словно здесь,
в
России есть хоть кто-то,
еще Россия есть!
" Д
е
р о, как оробелое, не грохает во мгле.
и
видим —что-то белое плескается в ведре.