Присяга простору

Евтушенко Евгений Александрович

С тяжелыми от пыли веками

он был неистов, как в атаке,

и что творилось в нем, не ведали

все эти праздные зеваки.

Случилось горе неминучее,

но только это ли «лучилось?

53

Все то, что раньше порознь мучил$

сегодня вместе вдруг сложилось. '

В нем воскресились все страдания.

В нем — великане этом крохотном^

была невысказанность давняя,

и он высказывался грохотом!

С глазами странными,

незрячими

он, бормоча, летел в кабине

над ивами, еще прозрачными,

над льдами бледно-голубыми,

над голубями,

кем-то выпущенным^

над пестротою

крыш без счета,

и над собой,

с глазами выпученц,

застывшим на

доске Почета.

Как будто бы гармошке в клапанц

когда околица томила,

он в рычаги и кнопки вкладывал

свою тоску, летя над миром.

Летел он... П р я д ь упрямо выбилась

Летел он... Зубы с ж а л до боли.

Ну, а зевакам это виделось

красивым зрелищем — не боле.

1963

ДЕКАБРИСТСКИЕ

Л И С Т В Е Н Н И Ц^

В Киренский остр^

декабрист Веденяпин. ^ был сослан

ретъ с голоду, он ^ т о б ы не уме-

служить писарем в ^пужден был

участке. В городе сл полицейском

'-.

венницы, посаженные^Тались лист-

Нм.

Во дворе мастерской индпошивц

без табличек и без оград,

словно три изумрудные взрыва,

эти лиственницы стоят.

И летят в синеву самовольно

так, что д а ж е со славой своей

реактивные самолеты

лишь на уровне средних ветвей.

Грязь на улицах киснет и киснет,

а деревья летят и летят.

Прижимается крошечный Киренск

к их корням, будто стайка опят.

Воздух лиственниц—воздух свободы,

и с опущенных в Лену корней

сходят люди и пароходы,

будто с тайных своих стапелей.

И идет наш задира «Микешкин»

проторить к океану тропу,

словно маленький гордый мятежник,

заломив, будто кивер, трубу.

Н а с мотает в туманах проклятых.

Океан еще где-то вдали,

но у бакенов па перекатах

декабристские свечи внутри.

Что он думал,

прапрадед наш ссыльным,

посадив у избы

деревца

и рукою почти

что бессильной

отгоняя мошку

от лица?

«Что ж — я загнан в острог для острастки.

Вы хотите, чтоб смирно я жил?

Чтоб у вас в полицейском

участке

я по писарской части служил?

Но тем больше крыла матереют,

чем кольцуют прочней лебедят.

Кто с а ж а е т людей, кто — деревья,

но деревья — они победят...»

Во дворе мастерской индпоишва

без табличек и без оград,

словно три изумрудные взрыва,

эти лиственницы стоят.

55

Говорят, с ними разное было.

Гнул их ветер, сдаваясь затем,

и ломались зубастые пилы

всех известных в Сибири систем.

Без какой-либо мелочной злости

и обил никаких не т а я,

все прощали они — д а ж е гвозди

для развешиванья белья.

С ними грубо невежи чудили.

Говорили — мешают окну.

Три осталось. А было четыре.

Ухитрились. Спилили одну.

И в окно мастерской индпошива

смотрит, сделанный мало ли кем,

как обрубленнорукий Шива

бывший лиственницей манекен.

Обтесали рубанком усердно —

ни сучка, ни задоринки пусть.

Но стучит декабристское сердце

в безголово напыщенный бюст.

И когда прорываются с верфи

по ночам пароходов гулки,

прорастают мятежные ветви

сквозь распяленные пиджаки...

1962

ЗОЛОТЫЕ

ВОРОТА

.9.

Зоммеру

Шла самосплавом тишина.

За нашим карбасом волна

обозначалась, как вина

вторженья в область полусна

природы на з а к а т е,

и лишь светилась допоздна

56

крутых откосов желтизна,

и рудо-желтая луна

качалась, в небо взметена,

как бы кусок откоса на

невидимой лопате.

Крутился винт, ельцов кроша

Однообразно, как л а п ш а,

мелькали сосны, мельтеша.

А как хотела бы душа

не упустить ни мураша,

ни стебля во вселенной,

и как хотела бы душа,

едва дыша, едва шурша,

плыть самосплавом не спеша,

как тишина вдоль камыша,

по Л е н е вместе с Леной!

Кричали гуси в тальниках,

и было небо в облаках,

как бы в бессонных синяках

под впавшими очами

творца, державшего в руках

мир, сотворенный впопыхах,

погрязший в крови и грехах,

но здесь, на ленских берегах,

прекрасный, как вначале.

З а к а т засасывало дно,

а облака слились в одно,