Присягнувшие Тьме
Шрифт:
Агостина не сводила с меня пылающих глаз. В воздухе кружились песчинки и липли к моему потному лицу. Я повторил:
— Расскажите.
— Он убил меня, когда мне было одиннадцать лет.
— Когда вы упали со скалы?
— Это он меня столкнул.
Сальваторе-подросток в роли убийцы. Мальчишка, хладнокровно толкающий девочку в бездну. Невероятно. Агостина продолжала:
— Сальваторе был грубым… нервным… непредсказуемым. Мы стояли на краю пропасти и толкались в шутку. И вдруг он столкнул меня вниз. Просто так.
— Но вы об этом никогда не упоминали
— Я не помнила.
— И вы вышли замуж за Сальваторе?
— Говорю вам, я ничего не помнила.
— Кто же вернул вам память?
— Ты задаешь мне вопрос, ragazzo? [24]
И снова расплющенная морда демона. Падший ангел, порочный, лукавый, открывший правду этой молодой женщине, чтобы подтолкнуть к мести. Судя по настенным часам, у меня оставалось всего три минуты.
Когда я снова взглянул на Агостину, ее губы были растянуты в гнусной, развратной ухмылке, причем уголки рта были вывернуты в разные стороны: один вверх, другой вниз.
24
Парень (ит.).
Я закашлялся, но решил идти до конца:
— Дьявол подсказал вам правду, так ведь?
— Да, он явился мне в глубине моего сознания…
Она просунула руку под блузку и стала ласкать себе груди. Мне вдруг показалось, что по комнате расползается страшный холод.
— Он вами руководит?
К холоду присоединился приглушенный запах, тошнотворный и гнилостный.
Она опустила руку и просунула ее между ног.
— Это было как сон… — прошептала она. — Да, он приказал, но его приказ был лаской… наслаждением… Давно ты не трахался, ragazzo?
— И это он внушил вам способ убийства?
Внезапно Агостина задержала дыхание, потом медленно выдохнула, словно коснулась чувствительной точки своего лона. Глаза у нее сузились, как у лисы, и она продолжала мастурбировать.
Казалось, в комнате становится все холоднее, а зловоние усиливается. Несло застоявшейся водой, тухлыми яйцами и почему-то ржавчиной. Нечто среднее между запахом экскрементов и металла.
— Вы же чудесно исцеленная, — процедил я сквозь зубы. — Ваше исцеление, физическое и духовное, признала сама Римско-католическая апостольская церковь. Почему же вами движет Сатана?
Агостина не ответила. Вонь стала непереносимой. Изо всех сил я старался подавить чувство, что здесь, в этой комнате, кроме нас присутствует кто-то третий.
Агостина перегнулась через стол. Ее взгляд был затуманен:
— Ну что, нашел жерло?
Вдруг она вскочила и обняла меня за шею. Она лизнула мне ухо, и ее смех оглушил меня. Язык у нее был жесткий и шершавый.
— Не расстраивайся, котик, жерло тебя найдет, оно…
Я отшвырнул ее от себя, охваченный тем же омерзением, что и в Богоматери Благих дел, когда меня осквернил тот таинственный взгляд. Теперь по комнате кружились вихри: стужа, ветер, зловоние. И еще — тот, «другой».
— Хочешь, я возьму в рот, — шептала она, — как проститутка… как лесбиянка…
— Вам известно имя Манон Симонис?
Она вынула руку из-под стола и понюхала:
— Нет.
— А Сильви Симонис?
— Нет, — проговорила она, облизывая пальцы.
— Сильви убила свою дочь Манон, решив, что в ту вселился дьявол.
— Никто не может нас убить, — засмеялась Агостина. — Он защищает нас, понятно?
— Что вы должны делать для него?
— Я оскверняю, опустошаю. Я — недуг.
Голос ее стал густым, тягучим, хриплым, болезненным. В то же время мне показалось, что в конце всех ее слов слышался нестройный свист.
Я попытался ее спровоцировать:
— Кого ты оскверняешь здесь, в тюрьме?
— Я символ, ragazzo. Моя сила просачивается сквозь стены. Я не даю покоя педерастам из Ватикана. Я всех вас затрахаю!
— Вас защищают адвокаты Папского престола.
Агостина разразилась низким блудливым хохотом, по-прежнему держа руки между ног. Она похотливо прошептала:
— А ты и правда самый большой придурок из всех полицейских, которых я знала. С чего ты взял, что эти ублюдки меня защищают? Они следят за мной, нюхают мне задницу, как псы течную суку.
В этом она была права. Администрация понтифика действительно стремилась ограничить возможный ущерб, но больше всего им хотелось держаться поближе к «своей» чудесно исцеленной, чтобы разобраться в тех явлениях, которые происходили в теле и душе Агостины.
Она обхватила себя за плечи, содрогаясь, как будто только что пережила сильнейший оргазм, наслаждение, сотрясавшее все ее тело.
— Он сказал мне, что ты придешь, — прорычала она неузнаваемым голосом.
— Люк Субейра? Полицейский с фотографии?
— Он сказал мне, что ты придешь.
Спазм скрутил мне желудок: Агостина говорила о бесе, она действительно была бесноватой. Вот чье присутствие я ощущал. Она снова улыбнулась, выворачивая уголки рта: вверх и вниз. Лицо выглядело разорванным, как грязный листок бумаги. У меня оставалась еще одна минута.
— А знаешь, где я брала насекомых? — Она ухмыльнулась с издевкой. — Все просто. Мне достаточно дотронуться до себя… Я истекаю смрадом, мое влагалище разверзается, как разлагающаяся падаль. И тогда слетаются мухи… Чувствуешь, ragazzo? Я призываю их своим лоном… Они сейчас прилетят…
Опустив голову, она что-то забормотала нараспев. Быстро выкрикивала слова, раскачиваясь взад и вперед. Вдруг глаза ее закатились, были видны одни белки.
Я наклонился, прислушиваясь. Агостина говорила по-латыни.
Одно за другим я разобрал слова, которые она твердила: «…lex est quod facimus, lex est quod facimus, lex est quod facimus, lex est quod facimus»
«ЗАКОН — ЭТО TO, ЧТО МЫ ДЕЛАЕМ».
Что означали эти слова? Почему именно она их произносила?
Теперь она захрюкала, как свинья. Ее хрип сопровождался резким свистом. Вдруг ее зрачки вернулись на место. Они горели желтым пламенем. Плюнув мне в лицо, она завыла хриплым голосом: