Привет, Галарно!
Шрифт:
—Франсуа, я не могу поверить, но ты ничего не понял. Послушай: мы только что преодолели опасность, мы вместе, вдвоем, как мужчины, проплыли из последних сил, мы могли бы утонуть, но вышли победителями из этой переделки, мы победили дракона.
—Где ты это вычитал?
—Как это где?..
—Но ты же не выдумал это сам, ты где-то это прочел и...
—Во французском «Ридерс Дайджест». Слышал про «Самую выдающуюся личность»?
—Да у них в каждом номерепо «самой выдающейся личности».
—Но в этом месяце, тот, кто написал рассказ...
—Автор он называется.
—Да, так вот, автор писал, что однажды ночью, когда ему было лет двенадцать-тринадцать, отец привел его к болоту, которое потом они переплыли, просто так, ради
—Альдерик, но мне не двенадцать, а шестнадцать лет. И потом, ты все же мне не отец.
—Но у меня есть обязательства перед детьми моего сына, особенно перед тобой, ну-ка плесни мне еще глоток.
—Ты веришь всему, что написано?
—…
—Ты хотел меня посвятить?
—А ты что, так вот и забудешь наше купание?
—Нет, буду помнить.
—Тогда выпей еще, я-то был прав».
Вообще-то было бы честнее заменить цементную стену изгородью из бумаги, слов, тетрадей. Прохожие могли бы читать или разрушить такую изгородь, и, если бы они разорвали мои страницы, мы бы оказались лицом к лицу: писать — это мой способ хранить молчание. Я предаю Маризу земле под грудой слов, она уже и дышать не может, нос забит прилагательными, уши — глаголами, чтобы неповадно ей было. Я веду ее к Лео, он делает ей в спине надрез, вставляет металлическую подставку и набивает ее упадническими стихами прошлых лет, у которых болят стопы, у которых нет сил далеко бежать. Чучело Маризы сохраняет равновесие благодаря поэмам, которые запихнули под ее упругую кожу. Лео зашивает все это. А я теперь могу написать другие стихи, повеселее. Они будут взлетать, словно крикетный мячик для кросса, который, ударившись о борт стадиона, неожиданным образом отскакивает от него обратно.
Д
— Франсуа Галарно, я же говорил, что вам следует пробежаться вокруг сада, нужно сохранять форму, заниматься спортом, иначе вы начнете гнить и разлагаться. Вообще, всякие отходы...
—Я вырыл яму в углу на южной стороне и теперь закапываю по мере возможности.
—Сейчас не помешал бы ломтик дыни с сухим печеньем.
—Мы можем ее посадить, в треснутом горшке под раковиной на кухне есть семена.
—И долго ждать, пока дыни созревают?
—Долго ждать.
—Перестаньте за мной повторять.
—Но я делаю, что могу: вопрос — ответ. Вы бы ко мне и обратиться не решились, если бы не моя на то воля. Сти.
—Вы что, против?
—Вы один из моих персонажей. Вы говорите то, что я приказываю вам сказать, и должны быть почтительны, коль скоро я того требую. Это не то, что с другими.
—Что значит с другими? Я, кроме вас, никого здесь и не знаю.
—Я говорю о тех, кто по ту сторону стены, кто думает, будто они свободны, потому что могут нести всякую чушь, все, что приходит им в голову. Они просто не знают, что с ними не все в порядке. У них словесный понос, но лечить их некому. Вот они и переходят с одной больничной койки на другую в поисках лекарства.
—А как там, по ту сторону стены?
—Нормально, но нет того уюта.
—Мне кажется, вы не в настроении.
—Это все из-за тени, которую отбрасывает стена. Солнце сюда не доходит. Оно остается с другой стороны. В это время оно согревает женщин и дает силы растущим детям.
—Может, нам пойти посмотреть телевизор?
—Да ну его: даже в теленовостях, когда на экране всего лишь один диктор и мы как бы с ним один на один, вроде как в домашней обстановке, даже в этом случае этот придурок отказывается отвечать на мои вопросы. Он открывает рот и произносит слова: Вашингтон, планирование, Кув де Мервилль, Жерен Лажуа [64] : он говорит . Ла жуа, радость, стало быть, как будто его хоронить везут, а потом сидит, раскрыв рот, слушая отзвук собственного голоса. Раз эти господа не готовы отвечать на мои вопросы, я больше не собираюсь сидеть у телевизора.
64
Жерен
—Ваши вопросы?
—Ну да. Я этнографирую, так-то. И это позволяет рождаться словам в моей больной голове.
Я чувствую себя как в противоатомном убежище, в котором побывал во Дворце торговли прошлым летом. В смысле мне нечем заняться. Писать — дело увлекательное, но невозможно им заполнить все время. Я смешон. Проклятая страна! Кленовые листья падают по эту сторону стены. Смешав муку с водой, я наклеил их на потолок гостиной, на это у меня ушло три часа. Получилось что-то вроде лесной комнаты: я ложусь на спину, смотрю на листья, среди них есть те, что не упадут. Это, конечно, не Бог весть что, но таким образом я подтасовываю времена года. Каждый вечер ко мне под окна приходят одни и те же деревенские мальчишки, через стену они кидают камни на крышу и орут: «Галарно дурак, Галарно дурак». Разбили мне стекла на чердаке.
В первый вечер я швырял им их камни обратно. Но это их только раззадоривало, возбуждало, и тогда я перестал. Если я решил никого больше не видеть и ни с кем не разговаривать, то не стану же я отвечать этой шпане. Самое худшее — это телевизор. В смысле: несмотря на все, я оставляю его работать весь день до двух часов ночи, вплоть до «O, Canada, God save the Queen» [65] . Кажется, я отрезан от мира, сижу себе на Марсе или на какой другой планете, а меня приговорили смотреть на Землю в подзорную трубу. Земля продолжает вращаться. Телефон продолжает звонить, но я не снимаю трубку. Пусть дальше стараются. Я считаю звонки, один раз их было двадцать восемь. Какой-то сумасшедший, наверное. Самое удивительное — это наблюдать, как по телевидению они своей рекламой продолжают зазывать меня покупать веши: конечно, знай они, что я сижу взаперти, не стали бы так стараться.
65
Начало канадского национального гимна «Боже, храни королеву».
Телевизор, думалось мне, можно и выключить. Я попробовал. Не получается. Это все же единственный голос, который может отозваться мне в ответ. В противоатомном бомбоубежище тоже стоял телевизор. Что ни говори, а американцы правы! Предусмотрительные люди, великий народ, замечательная нация! Если бы я был образованным, я стал бы американцем. А если бы я был американцем, был бы образованным. А еще — богатым. И Мариза продолжала бы меня любить. (Она оставила банку со своей любимой голубой краской на полке в подвале. Я ее обнаружил только сегодня утром. Я могу порисовать на цементной стене, как это делали пещерные люди. Я нарисую голубых сорок, которые останутся тут на зимовку. А если на потолке в гостиной будут рыжие листья, а дрозды — на стенах во дворе, то и не придет зима. И мне тогда не дрожать от холода в постели, как прошлой ночью. Это действительно невыносимо.)
Ребята, наверное, ждут меня в отеле «Канада», чтобы перекинуться в картишки. Я поставлю на кон мою стену, мой дом против их песен. В какой-то момент, днем или ночью, кончатся сухие печенья или вырубится телевизор, и я усну на ковре, свернувшись калачиком.
О
— Что вы сказали?
— Я всего лишь простая половая швабра, но если меня обрызгать Endust [66] , я могу стать магнитом для пыли. Endust— чудесный продукт, который убирает пыль, в которой масса микробов и других вредных частиц.
66
Название чистящего средства (англ.).