Привет, картошка!
Шрифт:
— Ну, ладно, ладно, — остановил ее Петр Иванович и перестал есть. — Жаловаться будем, ябедничать.
Во дворе клуба в кормушке воробьи щипали ломоть пшеничного хлеба. Крошки летели во все стороны. Пшеничный ломоть был совсем еще целенький, словно только что со стола. Сережа голодно обернулся. Вокруг — никого. Несколько быстрых шагов — воробьи стрельнули в стороны. Сережа схватил хлеб, быстро спрятал в карман. Исподлобья огляделся.
Хлеб показался необыкновенно вкусным. Сережа вошел в клуб, спрятался в пустом
Дверь скрипнула. Петр Иванович пошарил за портьерой выключатель. Вспыхнула большая яркая люстра. Сережа сидел, пригнувшись к спинкам сидений. При свете он выпрямился, встал.
— Прячешься? — спросил Петр Иванович. — Голодовку объявил?
— Кто не работает, тот не ест. Вы же сами меня лишили.
— Иди в столовую, Жуков. Слышишь, я тебе говорю.
— Устал я, Петр Иванович, от ваших разговоров, честное слово.
Он это произнес так, что было видно: действительно устал.
— Так, — сказал Петр Иванович, подошел к окну, достал папиросы, но закуривать не стал, спрятал пачку в карман. — У тебя, Жуков, совесть есть?
— Да где-то была, — ответил Сережа.
— Была, да, видно, сплыла. Тебя часто ребята бьют?
— За что?
— Да вот за это самое.
— Нет, — мотнул головой Сережа, стараясь сохранить иронический тон, — в последнее время вроде ничего такого не было.
— Ну, значит, у тебя все впереди.
— Да вы обо мне, Петр Иванович, не беспокойтесь.
— А я беспокоюсь. Иди поешь. Как сына тебя прошу.
Натыкаясь на веревки, свисающие с колосников, на декорации, сложенные у стены, Валера Куманин и еще несколько человек пробирались за кулисами к занавесу. Зуев первым нашел дырочку, через которую можно было заглянуть в зал.
— Ну, что там? — спросил его Валера Куманин.
— Ничего. Стоят, молчат.
— У-у-у! Я думал, бить будет, — разочарованно протянул Валера.
Он прокрался на цыпочках к электрощиту у правой кулисы. Стол и составленные на него стулья мешали добраться до щита. Кнопка была упругой, сразу не продавливалась. Валере пришлось животом надавить на стол, а лбом упереться в стулья, чтобы сдвинуть еще на миллиметр всю пирамиду и вдавить кнопку поглубже. Занавес вздрогнул и заскрежетал, поехал. Послышался топот. Зуев, Уваров, Смирнов кинулись в стороны. Толя Кузнецов успел поймать обе половинки занавеса, попытался их удержать, соединить, но занавес вырвался у него из рук, и Толя остался на сцене лицом к лицу с Петром Ивановичем и Сережей.
— Вырвался, — глупо улыбаясь, сказал он. — Извините, Петр Иванович.
— Анатолий Кузнецов! Советский Союз! — где-то за его спиной из темноты кулис объявил Валера Куманин и захихикал. Его хихиканье поддержали ребята, которые были за кулисами.
— Ну почему так смешно-то? — с болью в голосе спросил Петр Иванович и, резко повернувшись, пошел к выходу. Сережа двинулся за ним, чтобы не оставаться лицом к лицу с ребятами, высыпавшими на сцену из-за кулис. Но из второй двери появилась Марьянна.
— Жуков, куда ты? Останься, поговорить надо! — потребовала она. — Зоя Павловна, я прошу вас присутствовать, — обернулась она к входящей вслед за ней учительнице и ребятам.
— А я никуда не собираюсь уходить. Этот вопрос выходит за рамки вашего класса.
Сережа вернулся, сел один в центре зала. Ребята расположились на некотором отдалении вокруг него. Рая Русакова вспрыгнула на сцену.
— Марьянна, Зойпална! — сказала она. — Я считаю как председатель совета бригадиров, что нужно с ним не поговорить, а провести летучее собрание и вынести резолюцию, чтобы он ел. А в трудовом паспорте записать, что он не работал специально, чтобы не есть.
— Ой, Русакова! — поморщился Толя Кузнецов. — Ты думай хоть, что говоришь. Ла-ла-ла получается через левое ухо.
— В отличие от тебя, Кузнецов, я всегда думаю, — потащила она на середину сцены стол. — Мог бы помочь, между прочим.
Подтащив стол, она подняла его, поставила и, не выпуская из рук крышки стола, угрожающе наклонилась в сторону Сережи.
— Объявил голодовку… Ты понимаешь, Жуков, какое святое оружие борьбы ты применяешь в своих мелочных интересах?
Она выпрямилась, пошла за графином, который стоял на пианино.
— Да при чем тут все это? — сказал Толя Кузнецов. Он сел на стол и скрестил ноги. — Тут о рифайнах нужно говорить. Ну, честное слово, Марьянна.
— Слезь! — потребовала Рая Русакова, спихивая Толю со стола. — Марьянна, Кузнецов хочет сорвать сорвание.
— «Сорвание», — передразнил Кузнецов.
— Это что-то из области технической эстетики — рифайн? — с иронией спросила Зоя Павловна у Марии Яновны.
— Не думаю, — серьезно ответила та. — Подожди, Кузнецов, что такое рифайн?
— Марьянна, — подсела к ней Оленька Петрушина. — Это английское слово. А по-французски будет рафинэ. Означает — особо утонченный, изысканный. Особо чистый сахар — рафинад. Знаете, такой, кусочками.
— Во дает! Во дает! — восторженно завопил Зуев. — Рифайн — это как раз не сахар. Рифайн — это как раз перец с солью.
— Основное качество рифайна, — сказала Нинка Лагутина, поправляя косу, — бренчать на какой-нибудь бандуре. Косу носить нельзя. Сразу скажут: не рафинэ. Ну и одеваться со вкусом. Не какие-нибудь там джинсы с заклепками, а «Ли Купер» или «Леви Страус».
— Учиться хорошо! — выкрикнул Уваров. — Но без напряжения. Уметь расслабляться.
— Характеристика довольно точная, — опять съязвила Зоя Павловна.
— И много у нас таких рифайнов? — спросила Марьянна.
— Да есть, — лениво отозвалась Нинка Лагутина.
— Кто, Лагутина? Мы же не в прятки играем.
— Ну, Марьянна, — пересела поближе к учительнице еще на одно место Оленька Петрушина, — вот Жуков, например. Он тонкий, в живописи разбирается, музыку понимает. Ну, такой, — она сделала легкий изящный жест рукой, — рифайн, одним словом.