Привет с того света
Шрифт:
Им не повезло. Уже через три дня после неудачной «обкатки» парусника в булонский лагерь прибыл сам император. Наполеон был настроен решительно, желая лично руководить броском через Ла-Манш. Несколько минут он уделил и верфи. Парусник, лишенный главной мачты, не произвел на него впечатления. Ткнув стеком в дощатый борт, император произнес: — Пятьдесят гренадеров — вот и все возможности этой посудины. — Зато ее не догонит ни один английский фрегат! — горячо возразил Штольц. Юн стоял среди рабочих верфи, все такой же грязный и потный, обнаженный по пояс, мускулистым своим торсом поневоле привлекая к себе всеобщее внимание. Но и Штольца император тотчас поставил на место, бросив через плечо сопровождающему его адмиралу: — А этому красавцу место в гвардии. Какого черта он делает здесь?.. На этом они и расстались. Императора не интересовали нюансы, голова его была занята предстоящей десантной операцией, равной которой история еще не знала. Более тридцати тысяч войск должны были переправиться к Дувру и, выбив англичан из прибрежных бастионов, закрепиться на занятом плацдарме. Вторая часть военной операции включала в себя подход основных сил армии и стремительный бросок к Лондону, к Саутгемптону, с захватом всех попутных морских баз. С покорением столицы и морского побережья война, по мнению Наполеона, должна была закончиться. Флот без баз, без поддержки берега долго не протянет, а захват столицы равнозначен сокрушительному удару в голову. В дальнейшем с Британией будет покончено в течение нескольких недель…
Из голубого экран сделался серым. Помешкав, Макс ткнул в клавишу, перекрасив серое в зеленый. Монохромность утомляла. И не столько глаза, сколько мозг. Еще пара нажатий, и на экране высветился текст. Все тот же размашистый, с сильным наклоном почерк, узкие, похожие на китайский рис буквы. И не лень было писать человеку! Это в век-то всеобщей компьютеризации!.. «И опять потянуло ругать! А как иначе? Вот, например, цитатка… «Все, что не обусловливается нашей жизнью, вредит ей: вредна добродетель… Долг, благое в себе, благое безличное — все химеры, химеры…» До чего все-таки плоский этот господин Ницше! Умный и плоский! Весь мир — великая хи-мериада! О каких же химерах он, черт побери, рассуждает? Мы не вовне, мы — внутри ЭТОГО, и все великое с невеликим — тоже здесь, рядом с нами. Внутри химериады химер уже нет, ибо они — живая реальность. Бедный Ницше жил в глубине моря и рассуждал о категориях сухого и мокрого…» Макс, крякнув, помассировал ладонями виски, ущипнул себя за щеку и несколько взбодрился. Поломка мачты — раз, трещины в правом пиллерсе — два. Вот это уж точно не химеры — самые реальные неприятности, головная боль и все прочее. Предстояли дни ремонта и дни размышлений о том, что же все-таки реально следовало противопоставить стальным мачтам и чем в конечном счете придется поступиться: скоростью, водоизмещением или остойчивостью? Пока же поиском подходящего дерева ис подходящих снастей озадачили управляющего верфью. Визит Наполеона не прошел бесследно. Так или иначе, но интерес к странному суденышку император проявил, а это уже кое-что да значит. Довольство же или недовольство первого лица страны также можно было истолковать в выгодном смысле. Отныне им помогали с большим рвением, а на мускулатуру капрала прибегало поглазеть большее число зевак. Отвлекая себя от мрачного, Макс сидел у компьютера, тупо взирая на экран, листая нескончаемые блокноты Матвея Гершвина, вызывая из памяти страницу за страницей, пытаясь извлечь из хаоса заметок что-либо новое, подсказывающее то направление, которое могли бы избрать террористы, отчаливая от берегов Франции.». Мы все делимся на два лагеря. Да, черт побери, всего лишь на два! Одни мечтают стать героями, другие ими становятся. Вот и все, господа философы! И не надо фрейдо-юнговских уловок с их непревзойденной пестротой психотипов. Главное я назвал. В любом первенстве — своя доля героизма, отсюда — желание первенствовать. А желание героизма по отношению к женщине и есть то самое либидо. Я хочу, я страстно желаю стать героем во всем том, до чего способна долететь моя фантазия, до чего достает мой уровень культуры. Примитив не умеет подняться выше секса и бузотерства, умных и одаренных тянет выше — повелевать, манипулировать, творить, наконец, — и не столько собственными руками, сколько собственным разумом и сердцем. В этом нам также видится стержень геройства, ибо творить по сути своей ваять из пустоты. В мире всеобщей инертности каждый творец уже герой. На героях держится мир, они — дрожжи всякой эпохи. И звездный час всякого человека, тот единственный час, что запоминается до гробовой доски, — это час великой иллюзии, час ощущения себя героем и победителем. И любят только героев, ибо любить негероя невозможно. Привязанность к негерою — всегда мучительна. Любовь претерпевает изменения, превращаясь либо в свою прямую противоположность, либо переходя в разряд долга, но и долг есть лишь средство проявления собственных геройских качеств. Негерой не умеет жертвовать без потерь. Герой это делает постоянно…» И все. Обрыв записи. И только чуть ниже совершенно банальное и явно из иной, негеройской области: «Аглая оказалась стервой! Битый час строила глазки этому инженеришке из столицы. Вычеркнуть ее телефон к чертям собачьим! И в гости ни ногой!..» И еще ниже: «Боже мой, что пишут, в чем признаются! Олухи, олухи, олухи!.. Воистину ОЛУХИ — больше чем класс, это, наверное, раса. Доминион, давным-давно покоривший планету…» Макс снова «перелистнул» пару страниц. Многое в бахвальстве Гершвина откровенно озадачивало, и приходилось перечитывать дважды и трижды, чтобы уяснить для себя смысл записанного. Макс мор щился, пытался прибегнуть к помощи спасительных образов, закрывал глаза и снова перечитывал.»…Проще простого вывернуть наизнанку пустое. Скажем, чулок или перчатку. А если объем занят?.. Выворот наизнанку плоти — не есть ли то же самое, что выворот наизнанку мозгов? Хочется поговорить об эластичности души, но не знаю, в каком измерении она проживает. Если трехмерное выворачивается единожды, то в четырехмерности, возможно, будет иметь место двоякий выверт…» Лейтенант прикрыл ладонью глаза. В нем созревало убеждение, что записи Гершвина не являли собой ни путевых заметок, ни дневниковых отметок на память. Будучи нервной и импульсивной
Глава 11
Значит, все, что нам преподавали в колледжах, — голимая ложь? Макс сердито рассматривал ползущие по экрану таблицы. — Да нет, конечно. Я ведь уже сказал, с пятнад-Ь цатого и шестнадцатого веков все более или менее и совпадает, а вот дальше… — Дювуа продолжал ма штудировать с клавиатурой. — Дальше начинается то, что и получило название альтернативной истории. Два направления и два учебника — как говорится, выбирай на вкус, кому что нравится. Но одно направление ближе к. сказке, второе — к истине. — Почему же не поступить проще? Перечеркнуть первое и ввести повсеместно второе? — Потому что самое простое есть всегда самое сложное. Дювуа хитровато посмотрел на лейтенанта. Макс его понял. — Как же тогда быть? — А никак! Искать, думать, сопоставлять! Скажем, про сцену расстрела Мюрата мы знаем практически все, а вот был ли расстрелян маршал Ней, неизвестно. Есть версия, что, тайно переправившись в Соединенные Штаты, он до сорок шестого года жил там и работал учителем. Однако первой версии, как наиболее достоверной, отдается предпочтение. И так — во всем. Сотни исторических трудов, юбилеи городов, даты знаменательных битв — от этого нельзя отмахнуться в одно мгновение. Воспитывать можно ребенка, но никак не взрослого. А мы уже давным-давно взрослые, Макс. И мы привыкли жить в третьем тысячелетии, полагая, что и Шекспир, и Тацит, и Конфуций действительно имели место быть, что великий Цезарь правил в пятидесятые годы до нашей эры, а полководец Ганнибал — и того ранее, аж во втором столетии до нашей эры. Приятно, не правда ли? Такой срок, такие дали! Недаром и мировые религии любят выстраиваться в рост, доказывая свое старшинство, кивая при этом на те или иные древние писания. История, Макс, изначально была предметом темным и неизученным. Потому как эти самые писания — единственная ниточка, связывающая нас с прошлым. И если в эпоху просвещенную, когда письменность и гра мота стали общедоступными, еще можно проверить то или иное событие, пролистав с десяток мемуаров и сотенку частных писем, то древнего времени это ни в коей мере не касается. То, что сейчас называется фантастикой, тогда кочевало из уст в уста в виде мифов, легенд, сказок. Что-то с опозданием записывалось, кто-то спешил увязать красивую ис-. торию с известным именем. А придворные летописцы и вовсе были лишены какой бы то ни было объективности, ибо являлись слугами, рабами, зависимыми людьми. Вся наша античность — сплошное белое пятно. И ни одного документа, писанного рукой Цицерона или того же Аристотеля, до нас не дошло. Копии, копии, копии… А там, где копии, всегда имеет место эффект испорченного телефона. — А Пунические войны? А юлианский календарь того же Цезаря? — Не знаю! Не знаю… — Дювуа картинно развел руками. — Знаю только то, что тот же Платон был совершенно неизвестен миру философов до тысяча четыреста восемьдесят второго года. И только когда некий Фичино опубликовал латинский перевод его диалогов, на него обратили внимание. Однако, несмотря на многочисленные просьбы, Фичино до конца своих дней так и не показал никому греческих оригиналов. Не нашли их и после его смерти. Вот и получается, что Платон — это миф или псевдоним того же Фичино. Но по фрагментам копий, по туманным иносказаниям иных рукописей Платона умудрились оживить и даже поселить в определенный век и в определенный город, сде-|лав учеником Сократа. Более того — его имя стало 1 нарицательным! И это только один-единственный гаример. О любом другом человеке, будь то Свето|ний, Гомер, Эвклид или Вергилий, мы знаем столь |же мало. И та же Троя была сказкой и оставалась бы ею, если бы не раскопки германца Шлимана. Но и они не подтверждают точности дат происшедшего. — И ты… тебя послали, чтобы проверить все это? — Не совсем, но… ух прости, это тоже вошло в один из параграфов моих инструкций. — И много их у тебя — этих параграфов? — Не очень. Прежде всего по той простой причине, что главный из параграфов — это ты и твое задание. А фотографии великих, нюансы событий, проверка правдивости теории параллелизмов — это все попутно. Пойми, Макс, это тоже важно и нужно! — Конечно!.л Замолчав, они уставились друг на дружку. — Вижу, что не убедил тебя… — Точно, не убедил. Дювуа вздохнул: — Понимаю… И альтернативная история — блажь, и легенды. А нюансы — они всегда нюансы и в целом ни на что не влияют, так? Макс кивнул: — Так. — Хорошо… А когда у нас жил Птолемей, ты знаешь? — Подозреваю, что давно. Дювуа хмыкнул: — По официальной версии он жил в Древней Греции во втором веке нашей эры. И в это самое время умудрился создать математическую теорию движения планет вокруг неподвижной Земли. Так называемая «геоцентрическая система мира». — Ну и молодец! Что не устраивает в этой самой геоцентрической системе тебя и твоих ученых? — А то, дорогой Макс, что Птолемей создал каталог звезд, указав совершенно точно их местоположение на небосводе, и тем самым изобличил себя. Астрономия — наука точная. Те наблюдения, которые сделал Птолемей, могли вестись только в шест надцатом веке. В шестнадцатом, а не во втором, понимаешь? — Ладно, пусть… А эти твои параллелизмы — они что собой представляют? — Да, по сути, то же самое. Вольно или невольно мы удлиняем сроки, с удовольствием прибавляя столетия любимым городам. Удам — чем моложе, тем лучше, у наций — наоборот. Чем древнее, тем она солиднее и почетнее. И вместо двух тысячелетий основоположники альтернативной истории — Морозов, Фоменко и Носовский — дают нам одно-единственное. Соответственно следует поделить пополам и число героев прошлого, потому что пустоты и паузы надо заполнять — и их заполняли, выдумывая имена и вписывая, по сути, дважды в историю одни и те же события. Великие битвы, великие цари и так далее. И вполне возможно, что тем же Чингисханом был Юрий Долгорукий, а Ярослав Мудрый сливался с ханом Батыем. — Да почему, черт возьми, ты так уверен в этом? — Вовсе не уверен. Потому и размышляю. Все это остается на уровне гипотез. Впрочем, как и прежняя официальная история, достоверных подтверждений которой крайне мало. Я упомянул фактор, с которым не поспоришь. Это астрономические феномены, на которые так любили ссылаться древние: затмения, кометы и так далее… И наконец… Дювуа вздохнул. — Это элементарная логика, также подтверждающая весомость наших скептических выкладок. Об этом я тоже говорил. Бумага! — вот он фактор номер два, шар из кегельбана, сшибающий разом весь строй. Потому что бумага — это грамотность и тиражирование, это элементарная возможность сохранять рукописи и доносить их до потомков хоть в сколь-нибудь малом количестве. Газеты и книги конца девятнадцатого века уже через столетие превращались в раритет. И это при всем при том, что печатали их десятками и сотнями тысяч. Что же говорить об единичных рукописях прошлого! Пожары, наводнения, войны — все это гигантским ластиком стирало и более долговечное наследие культуры. И глиняные письмена — тоже не выход, тем более что множество иероглифов и криптограмм по сию пору так и не расшифрованы. Ни в Египте, ни у племен майя, ни у древних греков. А те, что были расшифрованы в двадцатом веке, никак не могли обогатить знаниями века более ранние. И посему о какой-либо преемственности, увы, говорить не приходится. Нет бумаги — значит, нет рукописей, нет грамотных людей. Значит, под сомнение попадает все, что дошло до наших дней, тем более что мы знаем собственные слабости — страсть человечества к мистификациям и подделкам. — И поэтому ты хочешь ехать на эту чертову битву? — А разве тебе самому не интересно? Макс нахмурился. — Интересно или нет — это неважно… Я о другом должен думать. Скажем, если этот твой Аустер-лиц — событие такое значительное, не может ли случиться так, что и наши друзья захотят поприсут-ствовать там? Дювуа запрокинул голову и громко расхохотался. — Чего ты? — Да так… — Он вытер выступившие на глазах слезы. — Да, разумеется, это возможно, хотя всерьез о такой версии я не думал. — Но что-то зависело от исхода Аустерлицкой битвы? — Многое. Очень многое. — Лицо Дювуа вновь стало серьезным. — Это было крайне серьезное сражение. Во всяком случае, для Наполеона. Проиграй он битву, и с ним было бы покончено. Фак тически его загнали в ловушку. Разгром флота при Трафальгаре, неспокойный Париж, угроза прусского удара с тыла, спешащие к австрийцам и русским множественные подкрепления… Победа нужна была императору как воздух, и он вырвал ее зубами и когтями. Макс поднялся. Шагнув к столу, машинально шевельнул конверт с письмом Кассиуса, который сообщал о том, что сканирование валиоровых пазух продолжается, и, увы, пока безрезультатно. Рыжеволосый Кромп по-прежнему ухлестывает за горничными, а филеры префекта по-прежнему топчутся на своих постах… От стола лейтенант перешел к окну. Штольц расхаживал вдоль привезенного мачтового ствола, измеряя его шагами, покрикивая на помощников, руками указывая, с какого места и каким образом начинать обработку дерева. И конечно же, рядом вертелся вихрастый Лапорт. На капрала он взирал с юношеским обожанием, ожидая команд, ловя каждое слово своего кумира. — Что ж… — Лейтенант повернулся к Дювуа. — Пожалуй, я составлю тебе компанию. Погляжу на твой Аустерлиц. А заодно и пошарим — вдруг да наткнемся на нашего друга Гершвина.
— Вот он, козлик нарядный! Выходит из кареты… — Бонго, распластавшись на пенопленовом коврике, рассматривал инфанта через оптический прицел своего карабина. — А вон и королек с королевой: дон Фернандо и Изабелла. Старенькая она какая-то, костлявая… — Ты не на них смотри! — Отчего же, все-таки какие-никакие, а монархи. — Обрати внимание, сколько стражи и наро ду нагнали! Значит, боятся все-таки черных всадников! — Еще бы не боялись!.. Они расположились на колокольне Святого Мигеля — самой высокой точке Медины-дель-Кампо, ожидая момента, когда угроза, обещанная в последнем письме, будет претворена в реальность. — Не спеши!.. Только не спеши, Бонго! — Прильнув к биноклю, Рюм с шумом выдохнул воздух через плотно сжатые зубы. — Как только ударят пушки — в этот самый момент и пуляй… Позади неожиданно очнулся связанный монах. Заерзав, он замотал головой, силясь выплюнуть кляп, громко замычал. — Вот ведь гад живучий! — Рюм метнулся к нему. и оглушил сильным ударом. Голова монаха откинулась назад. С рассеченного лба сбежала тоненькая струйка крови, окропив торчащую изо рта тряпку, пачкая клочкастую встопорщенную бородку. Монах умолк. И в этот миг вдали грянули пушки. В честь прибытия инфанта давали салют. Рюм оглянулся. — Ну же, Бонго!.. — Ща-а… Сноп огня вырвался из ствола винтовки. Эхо слилось с пушечной канонадой. Рюму в бинокль было видно, как тонконогий, разодетый в пух и прах принц зашатался. Его подхватил кто-то из приближенных, но не удержал. Инфант рухнул на колени и завалился лицом вперед. Забегали стражники. Немо раскрылись рты дона Фернандо и доньи Изабеллы. Рюм издевательски захохотал. Уж он-то знал, что они чувствовали в этот момент. Ужас. Так именовалось то, что вместе с роковым выстрелом прилетело на дворцовую площадь. И страшнее всего было, разумеется, тем, кого познакомили с содержимым дьявольского послания. Их предупреждали о смерти инфанта, и она пришла. Именно тогда, когда должна была прийти, неотвратимо, секунда в секунду с обещанным сроком. — Бонго! — Рюм хлопнул приятеля по спине. — Скотина ты этакая! Дай же я расцелую тебя! — Он потрепал шевелюру снайпера. — Ну, теперь они у нас попляшут! Именно сегодня мы приговорили их всех! И король, если не дурак, поймет это. И раскошелится, вот увидишь! Потому что в противном случае ему придется иметь дело с нами… Черт возьми, Бонго! С этого дня можешь открывать счет. Через полгода… да что там! — через месяц — уже через месяц мы станем самыми богатыми людьми Мадрида. И все будет так, как я тебе обещал. Финики, виноград на подносах, девочки!.. — Рюм прищелкнул пальцами. Бонго расслабленно улыбнулся. — Смотри-ка. — Он кивнул на крыши домов. — Они все-таки пытались нас упредить. Сообразили, что стрелять будут с крыши. — Что? Ах вот ты о чем… — Качнувшись вперед, Рюм тоже увидел снующих по крышам людей. — Слепцы!.. Да они понятия не имеют, с кем связываются. Вынув пистолет, он уверенным движением накрутил на ствол глушитель. — Учти, здесь более ста метров. Из этой пукал-ки не достанешь, сказал Бонго. Он был снайпером и в таких делах кое-что понимал. — Если хочешь, поспорим. — Рюм передвинул ползунок на прицельной планке и поднял пистолет. — Десять выстрелов — два трупа, идет? Бонго скептически улыбнулся. Рюм встал устойчивее, левую руку подвел под правую. Пистолет дернулся, выкинув первую гильзу. — Ноль, — с удовольствием прокомментировал Бонго. По камням со звоном покатилось еще две гильзы. И еще… — Есть! Ты видел, а? Рюм потряс в воздухе кулаком. Один из человечков на далекой крыше упал. К нему подбежали находившиеся с ним рядом. — Так-то оно проще, — пробубнил Бонго. — Их там теперь целая толпа. — Спор есть спор… — Рюм нажал на спуск, в несколько секунд расстреляв остальные патроны. — Не попал. — Бонго торжествовал. — Черта с два! В магазине только девять патронов. — Рюм выщелкнул опустошенную обойму и опять зарядил пистолет. — Вот он — десятый. — Никаких шансов, амиго! — Ты думаешь? — Уверен. — Тогда смотри. Рюм поднял пистолет и тут же, с обезьяньей ловкостью развернувшись, ударил выстрелом в лежащего монаха. Пуля впилась несчастному точно в переносицу. Он был убит наповал. — Это не по правилам! — Не согласен. Мы говорили о счете, а счет у нас: восемь — два! Как видишь, я выиграл. — Рюм сунул дымящийся пистолет за пояс, наклонившись, поднял карабин Бонго, с любовью погладил по стволу. Собирайся, амиго. На сегодня мы заслужили хорошенький отдых. — Они будут нас искать. — Ничего подобного. Смерть инфанта доконает их, вот увидишь. Сегодня они наложили в штаны, и отныне на нас попросту закроют глаза. Террористы аккуратно подобрали гильзы. Упаковав оружие в мешковину, стали спускаться с колокольни. Мертвого монаха, предварительно развязав и выдернув изо рта кляп, сбросили вниз.
Глава 12
Примкнуть к войску Бонапарта оказалось не столь уж сложно. Дювуа не терял даром времени. За недели, проведенные в столице, он успел обзавестись массой полезных знакомых, среди которых, вполне возможно, были и соглядатаи, подосланные министром. Сумев подружиться с адъютантом маршала Сульта, он без особых усилий выбил для Макса местечко в одной из движущихся колонн — тот был назначен «порученцем без особых поручений». Штольц с Ликом остались на верфи. Им предстояло завершить строительство нового парусника и отремонтировать старый. Лейтенант с историком, в карете, обшитой кевларом, с массивным, умело скрытым от посторонних глаз пробойником, тронулись в путь по пыльным дорогам. Уже на первой остановке вблизи городка Реймса, выбрав в скальнике наиболее подходящее для этой цели место, Макс вогнал в монолитную глыбу капсулу времени. Войдя в камень на верных полметра, стальной снаряд унес с собой первые несколько фотографий, сделанных Дювуа, заметки, касающиеся нюансов кампании восемьсот пятого года, а также подробный доклад лейтенанта о результатах экспедиции, о решении, к которому диверсанты пришли накануне Аустерлица. — Полковник, конечно, будет против, но поделать ничего не сможет. Макс усмехнулся. Дювуа кинул на него задумчивый взгляд, но ничего не сказал. Странно, но даже оставшись вдвоем, они старались не касаться неприятной темы. Прилюдно, когда речь заходила о том, что бы сказал Броксон по поводу того или иного происшествия, лейтенант отделывался невразумительным бормотанием. Он верил, что политика умалчивания в конце концов себя оправдает. Незачем прежде времени нервировать людей. Да и кто знает, многие ли уцелеют к концу экспедиции? Так что нет смысла открывать жестокую правду. О невозможности возвращения по-прежнему знали только трое: Макс, Дювуа и Кассиус. Лейтенант считал, что этого более чем достаточно. Движение боевых колонн между тем продолжалось. Двадцать шестого сентября Наполеон устроил смотр войскам, а уже через три дня его армия перешла Рейн и вторглась в пределы Германии, спеша навстречу неповоротливым силам коалиции. Отвлекая и беспрестанно вводя в заблуждение шпионов противника, впереди продвигался Мюрат. Следом быстро и без лишнего шума двигались соединения Сульта, Мармона, Бернадотта и Нея. На конях и пешком делали по двадцать, тридцать и сорок километров в день. И это не было напрасной гонкой. У императора Франции имелись причины поторапливаться. Австрийские батальоны стягивалась к границам, из России быстрым маршем двигалась армия Кутузова. Не дремала и Пруссия… Время работало против Наполеона, и промедление, даже самое незначительное, грозило столкновением с объединенными силами коалиции, по численности превосходящими армию императора минимум втрое. Наполеон намеревался уничтожить вражеские армии поодиночке, не дав им возможности соединиться и обрести численный перевес. Темп движения задавали кавалеристы Мюрата. Десятый номер «Бюллетеня Великой Армии» сообщал, что в пять дней принц Иоахим Мюрат одолел сто шестьдесят километров, из которых девяносто пять — в ожесточенных схватках и перестрелках. И уже двадцатого октября загнанная в крепость Ульма армия генерала Мака вынуждена была капитулировать. Двадцать тысяч пленных, около сотни орудий — таков был результат этой едва начавшейся кампании, но, не обманываясь скорым успехом, Наполеон уже приказал двигаться к Вене. В пути армию настигло роковое известие: на следующий день после капитуляции генерала Мака у мыса Трафальгар, вблизи Кадикса, объединенный франко-испанский флот потерпел сокрушительное поражение от англичан. В Трафальгарской битве был полностью уничтожен флот императора. Те корабли, что не ушли на дно морское, не оказались сожженными или расстрелянными ядрами противника, были захвачены в плен. В плен угодил командующий франко-испанской эскадрой адмирал Вильнев. Наполеон испытал настоящее потрясение. Сражение не прошло бесследно и для англичан. В бою был смертельно ранен лучший адмирал Англии — Горацио Нельсон, но утешить императора это уже не могло. Флот, стоивший Франции столько крови и пота, кропотливо собираемый по кораблику и по суденышку, прекратил сущестование в один день. Идея высадки десанта на берег Англии превратилась в утопию. Тем больше надежд возлагалось теперь на сухопутные войска. Как никогда раньше Франция нуждалась в реванше — реванше убедительном, безусловном. Чувствуя нетерпение императора, маршалы и генералы старались вовсю. Боевое возбуждение, овладевшее армией, захватило и лейтенанта и историка. Уже возле Дуная, поддавшись уговорам Дювуа, Макс сделал вылазку и, вооружившись биноклем, наблюдал знаменитое взятие моста через реку. Французская пехота, вступив на главный мост, метр за метром приближалась к австрийской столице. Это не была поступь завоевателя. Это смахивало на отчаянное хулиганство. Так игрок за карточным столом казино, не имея на руках ни единого козыря, заставляет поверить в свое превосходство и в конце концов действительно выигрывает. Эту войну французы превратили в театр, не без артистизма испол няя в нем главную роль. Во всяком случае, бескровный захват ключевого моста был и впрямь выполнен артистично. Возможно ли было ожидать, что во время боевых действий к позициям у всех на виду преспокойно направится высшее командование противной стороны? Но именно так и было. В золоченых мундирах, в пышных головных уборах, увенчанных страусиными перьями, на глазах изумленных австрийцев гарцевали французские генералы. В то время как, спешившись и перейдя последний неразрушенный мост, маршал Ланн с Бельяром дурачили австрийского полковника, французские саперы и пехотинцы тихо занимали этот мост. Дружеская болтовня продолжалась, говорили о братстве, о нелепостях войны, о необходимости подписания мира… Словоохотливым французам удалось обмануть самого князя Ауэрсперга. Бравый вид командующих, бесстрашно разгуливающих перед стволами вражеских орудий, оказал гипнотическое действие. Гасконская наглость и австрийская неразбериха сделали свое дело. Французская армия успешно форсировала Дунай. Спустя считанные часы Вена была взята войсками императора. От камина постепенно разливалось тепло. Поленья были сырыми, и огонь пожирал их с треском, словно разгрызал говяжьи кости. Огненные языки набухали и росли, каминная труба наполнялась органным гулом. — И как тебе здешняя война? — поинтересовался Дювуа, ежась под шерстяным одеялом. Созерцая захват моста, они основательно продрогли, и Макс проявил инициативу, приказав Дювуа выпить стакан крепкого вина. Сам он легко переносил холод. — Как бы там ни было, но они храбрые вояки, верно? — Слишком уж все красиво, — проворчал лейтенант. — Будто в кино или на параде каком-нибудь. — А разве это плохо? Макс задумался. — Плохо или не плохо, но война, как там ее ни раскрашивай, — вещь дерьмовая. Я вот с Ликом по этому поводу спорил, а теперь, пожалуй, повторю его слова. Смертью от нее смердит, от войны. А они тут ее духами опрыскивают. Дювуа молчал. Он и сам не знал, согласен с лейтенантом или нет. Слегка одурманенный вином, он погружался в блаженную невесомость. Думать становилось лень, тем более возражать. Последняя мысль была о том, что совсем уже близко еще одна «смердящая» дата — день знаменитого Аустерлица. До страшного и великого дня оставалось всего две недели.
Модель компьютера была не самая лучшая, но одна из наиболее надежных. Пятьсот шестьдесят гигабайт памяти, диапазон рабочих частот до ста шестидесяти мегагерц. Основной корпус умещался в стальном «дипломате», жидкокристаллический экран был смонтирован прямо на крышке, питание комбинированное — от солнечной батареи и от аккумуляторов повышенной электроемкости. Впрочем, если не говорить о главном компьютере, всей прочей электронной экипировкой Кассиус был крайне недоволен. Вынужденные думать об объеме и весе, они отказались от идеи дублирования, что очень скоро дало о себе знать. Вышедший из строя радиокомбайн лишил их дальней связи. Оставшиеся на руках миниатюрные радиопередатчики едва тянули на два десятка километров, основательно «шумели» в лесу и в городе, а о том, чтобы работать на отраженных волнах, используя ионосферу или метеоритные потоки, нечего было и думать. — Только выйди из строя, приятель! — Кассиус погрозил экрану кулаком. Последствия в самом деле превратили бы их в немощных слепцов. Те несколько портативных ЭВМ, которыми пользовались люди лейтенанта, считывая информацию будущего, вычерчивая фрагменты парусника или «листая» архивные сведения о Матвее Гершвине, скорее походили на элементарные калькуляторы. Для серьезных работ, а тем паче для сканирования валиоровых пазух они совершенно не подходили. Не те процессоры, не та скорострельность. И даже самый мощный из «калькуляторов», прихваченный с собой лейтенантом, по мнению Кассиуса, легко было заменить обычной логарифмической линейкой. Техник вывел на экран срез антенны и поморщился. Программа в очередной раз указывала на явные изъяны натяжения проводов — высота, направленность, рассогласование параллелей и углов. Кроме того, им элементарно недоставало трех вспомогательных и одного отражающего сегментов. Пустячок, как говорится, а неприятно! И чтобы устранить каверзный пустячок, следовало, ни много ни мало, установить прямо посреди улицы мачту тридцатиметровой высоты. У лейтенанта глаза полезли на лоб, когда он услышал претензии техника. Словом, от мачты отказались, а в результате получили то, что и должны были получить, низкий КПД, необходимость перепроверки получаемых данных, возросший коэффициент ошибок. Каждый день прибавлял новые хлопоты, так как дождь, ветер и просто дворовые мальчишки — словом, кто и что угодно влияли на ориентацию антенны, а значит, и на общую настройку излучателя. И потому еженощно либо Кромп, либо Микаэль, а чаще всего сам Кассиус вынуждены были выбираться на крышу, чтобы подтянуть провисшие провода. Разу меется, Макс был недоволен сроками. Но чего еще можно было ожидать от подобной кустарной конструкции? Реальная сетчатая антенна даже в самом облегченном варианте весила не менее пяти тонн. Такую роскошь они, разумеется, не могли себе позволить. Послышался смех, и, скрежетнув в замке ключом, в комнату вошел Кромп. — Все в порядке? — Тяжелая его рука легла на плечо техника. — Более или менее. — Вот и ладно. — За спиной Кассиуса зажужжала бритва. — Я на полчаса удалюсь, не скучай. Рекогносцировку я провел — в доме и на улице тихо. В двери сторожевое устройство, но, если что, лучше сразу вызывай меня. Кассиус молча кивнул. Бритва умолкла, Кромп с кряканьем начал прыскать на себя местным подобием лосьона. — Изюмом пахнет, правда? Кассиус пожал плечами, искоса взглянул на довольную физиономию Кромпа. — Слушай, я давно хотел спросить… — Он помялся. — Видишь ли, я, разумеется, тоже не девственник… — Да ну! — Черт! Выслушай до конца, я ведь о другом. То есть я хотел сказать, что у меня тоже кое-что было в жизни — не так, как у тебя, но все-таки… — И?.. — Кромп поставил бутылочку с лосьоном на стол и с интересом уставился на техника. — Давай, Кассиус, не стесняйся. Смеяться и болтать не буду, а если нужен совет… — Да нет же, тут другое… — Кассиус вздохнул. Тема для него действительно была нелегкая. — В общем, когда все происходит — ну, ты понимаешь, о чем я, — так вот сразу после этого получается не приятная метаморфоза. То есть, значит, это я о себе, конечно, говорю. Как у других, не знаю… — Ну-ну?.. — Вдруг разом осознаешь, что все это глупо и не нужно. А разные там предварительные шуточки, охи и ахи — все это ради одной-двух минут удовольствия. Смешно, да? И она тоже… вдруг сразу становится чужой. Только что была красивой, желанной, и вдруг — раз!.. — Кассиус поднял глаза на Кромпа. — Вот я и хотел спросить. Скажи… у тебя это как-то по-иному? Иначе чего бы ради ты заводил эти шашни? Зачем, если все одно и то же?.. Или ты делаешь это просто от скуки? — Ох и дурак же ты, братец… — Кромп произнес ругательство с нежностью, без всякой злобы. — Ну разумеется, тут абсолютно другое! — Не понял. — Ты ищешь одно, а я совершенно обратное. — То есть? — Поясняю! — Кромп рубанул рукой воздух, и в интонациях его проскользнули нотки Макса Дюр-пана. — Так вот, дорогой мой Кассиус, беда заключается в том, что ты ищешь в себе, а надо искать в них. — Как это? Кассиус покраснел, а Кромп исторг из груди вздох учителя, вынужденного просиживать штаны возле незадачливого школяра. — А вот так. Мы ласкаем их не потому, что нам это нравится, — мы ласкаем их, потому что ИМ это нравится. — Кромп поднял указательный палец. — Они дуреют от ласк, а мы дуреем от их дури. Такая вот обратимая эволюция. И тот крохотный момент, который величают оргазмом, на деле всего-навсего пшик — для нас, во всяком случае. Как разжеванная конфета во рту ребенка. Проглотил и забыл… Ты, Кассиус, слушаешь свой желудок, понимаешь? Слушаешь и ждешь, что он содрогнется от сладости. А ему чихать. Не было бы пусто — и ладно. Кассиус озадаченно смотрел на Кромпа. — Значит, мсье техник, следует переместить внимание выше, туда, где и находится истинный источник удовольствия. — Я полагал, что сердце… — Сердце, Кассиус, у нас одно, а органов радости — триста тридцать три. Вот и осязай ими, черт подери! А не хватает своих — заимствуй! У них, понимаешь?.. — Кромп оживился. — Между прочим, есть тут одна толстушечка. Сначала на Микки косилась, а вчера про тебя спрашивала. Ты как насчет толстушечек? Смотри, если что, я подсуечусь. Тем более что и подружка Микаэля тоскует. — Эжени? — Ну да, она. Чего время-то зря терять? Тут и воздух, и вода — все этому способствует. Заметил, что кипяток без запаха? То-то и оно. И в жратве никаких радионуклидов. У меня на плечах сыпь была — теперь прошла. Сама собой. Так что соображай. Какую назовешь, ту тебе и устрою. — Спасибо, не надо. — Что ж, как знаешь… Осуждающе качая головой, Кромп отошел к окну. Встав чуть сбоку, вытянул перед собой приклеенное к ружейному шомполу зеркальце. В это отдаленное подобие перископа он ежедневно и ежечасно изучал улицу. — Странные вы люди, ученые. Как без женщин обходитесь, не пойму. У меня, если неделю без этого дела, просто ломки начинаются. Как у наркомана какого. И в башке картинки начинают крутиться — одна другой хлеще. Все дамочки, да в таких позах, что волосы дыбом становятся! Махнув рукой, Кромп положил шомпол с зеркальцем на постель. — В общем, что говорить!.. А тут, кажется, порядок. — Ты в этом уверен? — А как же! Шпик на месте. Зевает, под мышкой скребется — вернее признака нет. — Кромп озабоченно потер мощные руки. — Тоже, наверное, о женщинах думает, стервец. Я в его годы думал. Во снах кого-то постоянно соблазнял, на пляж к нудисткам бегал… В общем, не умел без этого. Оттого и чемпионом, должно быть, сделался. Как становилось невмоготу — сразу в зал. Выжмешь тонн шесть-семь, глядишь, и легче становится. Кассиус покосился на Кромпа. Чем-то здоровенный этот солдат напоминал ему Бельмондо. Такое же помятое лицо, нос смотрит куда-то вбок, а в глазах смешливые чертики. Черт его знает, почему к нему так тянулись женщины. Кромп не был столь атлетичен, как Штольц, хотя сила в нем тоже чувствовалась — сила дикая, первобытная, что называется, от природы. Может быть, это как раз и влекло. Волосатая грудь, обилие шрамов, уверенность в словах и жестах. Он и ходил как-то особенно — бесшумно, стремительно, — Ты смотри. Если надумаешь, сразу обращайся. Я это в момент устрою. — Сунув в один карман нож с выбрасывающимся лезвием, в другой — ши-пастый кастет, Кромп браво подмигнул технику. — Тебя и впрямь заботит то, как я провожу время? — Меня заботит прежде всего твое здоровье. — Кромп со значением колотнул кулаком в ладонь. — Будешь весел ты, будет веселее и мне логично? Кассиус кивнул: — Пожалуй. — Ну и замечательно. Думай! Солдат выскользнул за дверь, приоткрыв ее ров но на ширину своего тела и тут хе захлопнув. Снова послышался женский смех, и Кассиус не без зависти прислушался к удаляющимся шагам. Хорошо, наверное, быть таким — несомневающимся, сильным, ежедневно ощущающим любовь женщин. А Макс вот как-то обходится без этого — и ничего, терпит. — Значит, и мы потерпим, верно? Кассиус поймал в матовом экране собственное отражение, ладонью притронулся к генератору. Металл был горячий, но в пределах допустимого. — Потерпим… Кассиус развернул на экране «окно» и ввел в него игру «Раздень-ка, милый!». Играя в очко с пухлыми дамами в ночных сорочках, он в полчаса раздел их всех до единой. Голод был утолен, и, очистив окно от сцены стриптизного зала, техник, помешкав, запросил файл с записками Гершвина. Смешно, но настырный лейтенант сумел-таки заразить его интересом к личности преследуемого. Да и как иначе? Фактически ради одного этого странного преступника жертвовали жизнями семерых ни в чем не повинных людей! Тут было над чем призадуматься, а Кассиус не зря считал себя неплохим аналитиком. Кроме того, ему хотелось опередить лейтенанта и юркого историка. Они искали ответ, пускаясь во все тяжкие, вступая в контакт с этим временем, расспрашивая о Гершвине всех встречных и поперечных. Кассиус в отличие от них глубоко верил в мощь логики и, вчитываясь в строки, написанные рукой террориста, постепенно моделировал в голове собственный образ преступника, который рано или поздно обещал стать жизненным и зримо выпуклым — жизненным настолько, что ответ на вопрос, куда могли направиться преступники, угодив в девятнадцатый век, должен был родиться самым естественным образом. — «Цена прожитого, стоимость пережитого, — вслух прочитал он, — чем измеряем мы прошлое? Переживаниями, результатом? Каковы истинные единицы измерения? И что интереснее — результат внутренний или внешний? Может быть, внешний результат — вообще не результат? Тогда что есть результат внутренний? Воспоминания? Значит, мы — это наше прошлое? И эмоциональная насыщенность воспоминаний — критерий всего пережитого? Так чем же нам все-таки жить — памятью или настоящим? Или это тоже строгая данность, как цвет волос и количество пальцев на ногах?..» — Кассиус крякнул. — Умник чертов! Сукин ты сын, а не умник!.. За сотни миль от Кассиуса, в темной комнатке, сидя в ногах у посапывающих коллег, лейтенант Макс Дюрпан занимался тем же, чем и Кассиус. Мерцая зеленоватым светом, перед ним также горел экран только вдвое меньше, и полосатыми неровными змейками по нему ползли и ползли заковыристые записи Гершвина: «Сегодня заявился старинный приятель, которого, как я полагал, давно пристрелили. — Куцая бороденка, вид опустившийся, стекло в очках треснуло… Поговорили и разошлись. Страшное разочарование. Жуткое ощущение, что вот теперь его точно убили. Потеря — и теперь уже навсегда… Он объяснил, что вступил в какое-то религиозное братство и ничего теперь не хочет, кроме очищения и права на теплое местечко в мире ином — то бишь в мире ПО-ТУ-СТОРОННЕМ. И, разумеется, агитировал меня. Они все агитируют. Особенно новички. Именно у новеньких стадия юношеского максимализма. Все и всех хочется перекрасить в свой цвет. С ними страшно разговаривать. Чувствуется нож под полой. Вот и он, не сагитировав, тут же потерял ко мне всяческий интерес. Да и я, признаться, испы тал нечто похожее. Но почему — вот вопрос! Ведь я его когда-то любил! Как брата любил! Или, может, не его я любил, а себя в нем? Исчез в нем я, исчезла и любовь?..» Макс посмотрел на унылую рожицу под абзацем и свирепо протер глаза. Тянуло в сон, но строки этого сумасшедшего Гершвина тоже не отпускали. Черт его знает почему.». Некогда Цицерон писал, что философствование — не что иное, как постепенное приготавлива-ние себя к смерти. Прижизненный поиск савана и привыкание к ужасу нового. Вселенная бесконечна, а жизнь подобна Вселенной. Изобилие форм с неприятными переходами из одного качества в другое. Может быть, подконтрольное, может быть, нет, но… скорее все-таки первое. И каждая новая жизнь — всего лишь цикл, в конце которого накапливаемый опыт вновь и вновь отнимается, чтобы голенького, поглупевшего человечка повторно окунуть в земную купель. Мы подобны ловцам жемчуга. Кто-то спускает нас с палубы вниз, а мы ныряем, ныряем и ныряем… Интересно бы узнать, что думал по этому поводу Цицерон. Ведь наверняка начатую однажды мысль он пытался продолжить…» Макс устало откинулся на спинку стула. Вот так… У Гершвина Цицерон есть, а у Дювуа нет. Альтернативная история, не терпящая мифотворчества. Кто же тогда говорил все эти умности про философствование и смерть? Не Гершвин же!.. Или все-таки он?.. Лейтенант почувствовал, что голова его начинает кружиться. Мозг «плыл», куском свинца угодив в раскаленную домну. Спать! Спать!.. Погасив экран, он тяжело поднялся. Привычным движением отстегнул кобуру, достав «рейнджер», передернул затвор. Прежде чем лечь, сунул пистолет под подушку. Щека опустилась на мягкое, и мозг мгновенно отключился, полетев в сладкую и бездонную пропасть.
Настала пора очередного смутного времени, и этому имелись веские причины: отъезд императора из столицы, слухи о потоплении флота, донесение о пятистах тысячах солдат, движущихся навстречу Наполеону, — третьей и, как говаривали ненавистники бонапартизма, последней коалиции. В воздухе явственно пахло пожарами и гильотинами. Обостренным чутьем старого политика Талейран понял ранее других, каких последствий можно ожидать в случае неуспеха императорской экспедиции. Министра нельзя было назвать трусливым человеком, но, пережив казнь Людовика Шестнадцатого, пережив Дантона и Робеспьера, правительство Сиейеса и Барраса, побывав в Англии и Америке, где спасался от очередного мятежного переворота, Шарль-Морис лучше многих понимал, сколь шатко и брен-но существование политика. И свое будущее он обустраивал с кропотливостью птицы, вьющей гнездо. Добрые отношения с правыми, средними и левыми, улыбки и знаки внимания врагам, золотой запас в нескольких тайниках — все это и было той спасительной соломкой, из которой талантами Та-лейрана вилось спасительное гнездышко. Когда приходилось говорить «нет» на переговорах, он сокрушенно разводил руками, давая понять, что это «нет» исходит от всесильного императора, но уж зато «да» Талейран произносил с таким пафосом, что присутствующим становилось ясно — именно господину министру принадлежит главная заслуга в достижении согласия. Что и говорить, за годы и годы правления он научился находить общий язык с людьми, и даже давние недруги Франции не питали к министру злых чувств. Так ему, по крайней мере, хотелось думать, и, продолжая ловчить в переговорах, он не забывал о более надежном и действенном средстве достижения личных целей, со временем превращаясь в одного из богатейших вельмож страны. Первый взяточник Франции — так его называли позднее, и в сказанном не таилось напраслины. Победы и жесткая политика Наполеона играли бывшему епископу только на руку, и за подписание в сентябре тысяча восьмисотого года договора между Францией и США американский посланник в Париже уплатил министру два миллиона франков. А чуть позже, сразу после сражения при Маренго, Талейран получил от СенЖюльена семь с половиной миллионов франков. Люневильский мир подписывал брат императора Жозеф Бонапарт. Но Талейран и здесь сыграл в свою «маленькую» игру! Министру было известно, что побежденная Австрия обязалась полностью оплатить проценты по государственным займам, выпущенным в Бельгии и Голландии. То, что было известно господину министру, разумеется, не знали держатели ценных бумаг, справедливо полагавшие, что в результате I французской оккупации бумаги эти превратились в шичто. И через вторые руки за бесценок Талейран I сумел скупить большую часть облигаций, заработав I более семи миллионов франков. Игра с ценными I бумагами была коньком министра. Впрочем, в ход |шел и иной инструментарий. Когда Бонапарт про-|давал Луизиану Соединенным Штатам, первона-|чальная стоимость территории составляла восемьдесят миллионов долларов. Но шло время, стороны 1 упорно торговались, и после определенной скидки была названа сумма в шестьдесят миллионов. Однако государственная казна Франции получила только пятьдесят четыре. Еще шесть под милую улы бочку Талейрана ушли в неизвестном направлении. И подобных предприятий за плечами хромоногого министра насчитывалось десятки и десятки. Перераспределение земель на правом берегу Рейна, неразбериха с выплатой контрибуций, денежные подарки за «участие» в делах — все прокручивалось с превеликой пользой. Министр по-прежнему с беспокойством вглядывался в будущее, не желая в этом самом будущем ни бедствовать, ни пресмыкаться перед власть имущими. Держаться на плаву, держаться до последнего, улыбаясь тем, кому нельзя не улыбаться, карая тех, кто слабее, — таков был его основной принцип. Успех не сопутствует бесконечно, примеров тому масса: Александр Македонский, Великий Тамерлан, Карл Великий… Увы, за победами следуют поражения, и этих самых поражений Талейран не без оснований страшился, заранее предугадав судьбу Бонапарта. Вот и сегодня, написав с утра несколько писем друзьям, он вызвал Бушотта, своего доверенного секретаря, и в числе прочих передал ему послание для сенатора Клемана. А чуть позже проникший через черный ход Обри, человек Савари и одновременно Талейрана, руководящий одним из отделов тайной полиции, представил министру довольно подробный доклад, касающийся группы французов, поселившихся на верфи в Булонском лагере. — Вот что удалось нам собрать. — Бушотт развернул перед Талейраном пакет, явив взору стопку исчерканных бумаг и странный инструмент, внешне похожий на сапожное шило, но заканчивающийся не острием, а неким подобием пера. — Что это? — Министр взял в руки необычное шило и, поднеся к глазам, принялся разглядывать рукоятку. Это было не дерево и не металл. Нечто легкое и вместе с тем прочное. — Один момент! — Бушотт осторожно взял «шило» из рук министра и надавил на едва заметный выступ. Стальное перо пришло в движение, с легким жужжанием завращалось. — Удивительно!.. Талейран опустил глаза. На самом деле его больше интересовали бумаги. Хитроумные механизмы — вещь любопытная, но не более того. А вот мысли чужаков, истинные их намерения — это его действительно волновало. — Вы молодец, Бушотт, — сухо похвалил он. — Однако не перестарайтесь. Они не должны ни о чем догадываться. — Если бы вы разрешили, можно было бы попытаться проникнуть внутрь жилища. Сейчас это проще сделать, потому что их всего двое. Обещаю, улов будет богаче. — Нет, — отрезал министр. — Пока довольствуйтесь малым. Когда понадобится, я скажу, что делать. Бушотт склонил голову и попятился. Дождавшись, когда он выйдет, Талейран снова взял «шило» и нажал цветной выступ. Перо быстро завращалось. Талейран попытался остановить его, но только обжег пальцы. Опасливо положив инструмент на стол, министр опустился в кресло. Механическая пустяковина выбила его из колеи. А еще была странная булавка, воткнутая в его камзол, несколько металлических, разнимающихся надвое цилиндров, вещичка, извергающая по желанию язычок пламени. Надушенным платком Талейран промокнул лоб. К разряду бесстрашных героев он отнюдь не принадлежал. Все непонятное тревожило его, как и обычных людей. В данном случае непонятное принадлежало будущему, а это будущее он всегда стремился предощутить. Придвинув к себе смятые бумаги, бывший епископ приступил к их внимательному изучению. Приезжий походил на индуса, но был довольно высок. Держался он с достоинством и смотрел на Рюма как на равного. — Ну и ну!.. — Пехотинец развернул привезенное послание и не удержался от вскрика. — Черт меня подери! Это же от босса!.. Слышишь, Бонго? Выходи! Это свои. Откинув кошму, из соседней комнатки, держа в руках тяжелый пулемет, на порог шагнул второй террорист. — Посылка? — Письмо! И какое толстое!.. — А это то, что он назвал планом. — Индус величаво протянул Рюму еще один пакет из темной бумаги. — Значит, ты у нас вроде курьера? Ночной гость покачал головой. — Великий Матео прислал меня для помощи. Вы будете следовать его плану, мои люди будут помогать вам. Говорил он с акцентом, но Рюм не обратил на это внимания. — Твои люди? — Я прибыл сюда на корабле. Со мной полсотни воинов. Все, что нам нужно, — это надежное убежище. Как только люди сойдут на берег, корабль отчалит. — Куда он поплывет? Вопрос повис в воздухе, хотя/индус его, безусловно, расслышал и понял. Есть люди, которым подобные вещи вполне удаются — слышать то, что хочется, и не более того. Смуглое лицо гостя оставалось непроницаемым, глаза глядели пристально и не моргая. Рюм сдался. — Хорошо. Босс — это босс. Раз говорит: нужно, значит, действительно нужно. И не так уж важно, откуда вы прибыли. Он протянул Бонго письмо. — Полюбопытствуй. Во-первых, мы перебираемся в Италию, а вовторых… Во-вторых, к нам прибыло пополнение. И, кажется, теперь нам придется взяться по-настоящему за этих чертовых испанцев. — Не только, — вмешался гость. — В списке значатся выходцы из Португалии, Италии, Франции. — Хорошо. Я другого не пойму: какого черта мы залетели сюда? — Насколько я знаю, вам нужен был Колумб, но вы его упустили. — Это не мы его упустили, а эта чертова машина! И босс, кстати, в курсе… — Рюм осекся. — Ладно, проехали. До Колумба мы еще дотянемся. — А это что за список? — Толстый палец Бонго ткнулся в бумагу. — Как раз те самые люди, которые должны быть уничтожены в ближайшее время. — Ого! Список приличный. — Бонго начал читать вслух: — «Францишек Далмейд, адмирал Португалии; мореплаватели: Бартоломеу Диас, Дьогу Кам, Васко да Гама…» — Великан потер нос и нахмурился. — Где-то я слышал про этого последнего. Хм-м… Ладно… Эрнандо Кортес, Пьетро Касти-льоне, Америго Веспуччи и так далее, и так далее. Да!.. Босс баловаться не любит. Судя по всему, работенка предстоит приличная. — Великий Матео не оставит вас без помощи. — Великий Матео… — Рюм усмехнулся. — Вот, значит, как они его теперь называют. Матвей — Матео… А мы с тобой, Бонго, как были, так и остались, стало быть, все тем же самым… И по подвалам до сих пор, как псы бездомные, прячемся. — Теперь все изменится, — уверил его индус. — Ты думаешь? — В Италии мы создадим опорную базу. Сеть агентов постепенно окутает всю Европу. Мы — первые, кто прибыл сюда к вам, однако за нами приплывут и другие. Кроме людей, Великий Матео будет посылать вам золото. Много золота. С золотом вы сумеете изменить свое положение. Первая партия — у меня на корабле. — Дела!.. В голосе Рюма прозвучали и страх, и радость. Радость — от вспыхнувшей надежды, страх — оттого, что далекий всемогущий босс вовсе не канул в безвременье, не бросил их в этой деревенской глуши. Богом забытая дыра меж скалистых утесов оказалась вполне в его досягаемости. Но слишком уж властно взирал на двоих европейцев этот смуглоко-жий человек. До сих пор они были здесь единственными, на кого мог положиться Гершвин. Значит, что-то изменилось. Что-то очень существенное… Рюм натянул на себя плащ и сунул за пояс водонепроницаемый фонарь. — Как тебя звать-величать? — Теаль Тампиго. — Ага, красиво… Что ж, дружище Тампиго, давай двигать. Посмотрим на твой кораблишко, а там и людей подумаем, куда пристроить…
Кассиус морщил лоб и шевелил губами. Глаза лопались от напряжения, но он прилип к экрану, увлекшись чтением дневников.»…Влезть в шкуру ближнего, перевоплотиться — возможно ли такое? Мы — разные. Мы все до жути и несуразности разные. С разными религиями, привычками, предметами обожания и ненависти, с разным воспитанием, уровнем и скоростью восприятия. С разными зубами: ни на что не годными или цепкими и острыми. Мы имеем суждение о других, но с удовольствием повторяем: «По себе не суди». Но не судить по себе значит, вообще не судить. Наши доморощенные эталоны — в нас самих, и никуда нам от них не деться. И если нет иного опыта, значит, нет и иных форм оценок окружающего. Что тогда есть перевоплощение? Некий эксперимент мозга, выстраивающего далеко не безукоризненную модель иного? Но можем ли мы выстроить иное, базируясь на лично своем? Выходит, иного снова не получается, и это иное — всего лишь чуть измененное твое? Или предположить второе, более интригующее, а именно: наличие у людей особого ВНУТРЕННЕГО опыта или опыта ИНОГО? Скажу честно, это мне интереснее. И разом объясняется детская интуиция, и появление на свет так называемых «самородков»… У одних есть, у других нет. С детства, с рождения, от Бога. Но почему кому-то дается, а кому-то нет? В чем принцип распределения? Или это дождь, проливаемый случайно и на случайных? И кто-то становится чутким, оставаясь незрячим, а кто-то, напротив, смотрит и смотрит, не в силах услышать громкого. И начинается суждение по себе — назидание, мораль, догматика, чему примером и замечательный Монтень, и самоуверенный Шопенгауэр, и вконец измученный пониманием собственной глухоты Паскаль…» Кассиус вздрогнул. Развернутое во весь экран «окно» с текстом прорезала красная вспышка. Это вмешалась основная программа, перебив увлекательное чтение. Включился писклявый зуммер. Посреди экрана на алом фоне замерцала короткая надпись: «Элам! Тревога!» Кассиус, чуть подождав, серией нажатий вошел в рабочий режим. Программа разворачивала перед ним одну за другой объемные картинки: сетчатая чаша антенны, рельеф окружающей местности, карта магнитных возмущений над Ллуа и, наконец, то, что он искал, — условная панорама сканируемого поля, сотни и тысячи напоминающих медовые соты ячеек. Кассиус нахмурился. Две трети ячеек светились зеленым светом, оставшиеся были черны, но главное — теперь он видел ту единственную ячейку, на которой споткнулась программа. Тот самый пробой, который они искали и в реальность которого уже перестали верить. А пробой тем не менее существовал, и это разом рушило все их нынешние планы. Отряд рыскал по Франции в поисках террористов, а их здесь не было и в помине. Техник стукнул себя по голове. Уж он-то должен был догадаться. Человек, пишущий о столь мудрых вещах, не мог осесть в такой близости от родной эпохи. Вклиниваться во вторую мировую войну или в ход Ватерлоо мог бы студент-недоучка, молодой романтик или фанатик, жаждущий мнимой справедливости, но ни первым, ни вторым, ни третьим Матвей Гершвин не являлся. И временем для коренных перемен он, конечно, избрал нечто более отдаленное и ключевое. Может быть, даже не средневековье. Кассиус развернул «засвеченную» ячейку на весь экран и невидимым лучом рассек валиорову плоть, словно яблоко, на половины. Теперь это было возможно. Эпоха, не знающая радио, была чиста и девственна, чего нельзя было сказать о тех годах, в которые они проникали в первые броски. Тогда ва-лиоровы пазухи были грязны. Век электричества и радиопомех обрекал любые попытки электронного сканирования на неудачу. Теперь же пробой был отчетливо виден и напоминал след, проделанный яблочным червем. Кассиус свел брови на переносице. Если верить градусной сетке, то ориентировочная глубина пробоя — около трехсот лет. Плюс или минус… Утерев взмокший лоб, техник придвинул к себе лист бумаги и стал быстро покрывать его колонками цифр. Еще одно серьезное упущение! С этого им и следовало начинать — с анализа энергетических источников, которыми, по всей вероятности, пользовались террористы. Аккумуляторы взрывного типа — раз. Багаж не более центнера — два. Трое, и с грузом — на расстояние в шестьсот лет? Маловероятно, хотя и возможно. Во всяком случае — это максимум, на что способны самые мощные батареи. Атомные аккумуляторы весят пятую часть тонны, стало быть, об этом нечего и говорить. Может быть, они разделились?.. Вполне возможно. Переправка одного или двоих резко увеличивает энергоресурс батарей. Да и силуминовый пояс выдержит. Не выгорит, как бенгальская свечка… Словом, подсчеты не утешали. Имевшиеся в наличии диверсантов аккумуляторы на столь затяжной прыжок не тянули. Семеро гавриков, компьютеры, оружие и снаряжение не могли переместиться следом за террористами. Ни теоретически, ни практически. Предстояло избавляться либо от груза, либо от людей. Впрочем, можно было бы перемещаться микропрыжками, разбрасывая на остановках кремнийорганическое полотно и подзаряжая батареи от солнца. Но и это не радовало, так как сулило гигантскую потерю времени. Снова супрессия, снова попытка ассимилироваться с окружающим, и так далее, и так далее. Они уже проделали несколько бросков, одолев в общей сложности более двухсот лет. Это было приличным забегом. Потому и несложно было уверить себя в близком финише. В итоге же Гершвин опять провел их, оставил с носбм, сумев оторваться на три долгих столетия!.. Кассиус устало потер лоб. А если вдруг окажется, что и это не конец? Если там, дальше, этот чер 7 Зак. ь 389 тов умник уже выдумал очередной фокус, если провалился во временную бездну на лишние сто-двести лет? Что тогда? Провал экспедиции? Жалкое донесение Броксону и мерзкое чувство одураченности?.. Его бросило в холодный пот. Кассиус вдруг подумал, что они пытаются противостоять не просто философу-болтуну и любителю острых ощущений, — за стол с ними сел играть первоклассный стратег, просчитывающий каждый шаг своего вторжения в историю, предугадывающий возможные ходы противника. Приближенные Кадудаля, министр внешних дел, сенатор… Теперь Кассиус уже не сомневался, что каждое слово этих людей являлось ложью. Все они были только марионетками в руках Гершвина. — Кромп! Кассиус вскочил с места и метнулся к дверям. Задержавшись, шагнул к кушетке, пошарив снизу, отцепил коротышку «узи». Выглянув в коридор, увидел горничную, неестественно улыбнувшись ей, попросил: — Послушай, красотка, мне срочно нужен Кромп. Пригласи его сюда — и по возможности скорее. Заперев дверь и вернувшись к столу, он положил автомат на колени. И, вооружившись ручкой, принялся за сочинение очередного и, как подумалось ему, последнего доклада.
А уже через сутки с небольшим, оставив за спиной более четырехсот километров, взмыленный и багроволицый Кромп протягивал капралу письмо. — Пробой, — выдохнул он, падая на скамейку, — эти мерзавцы снова ускользнули. — Погоди, погоди! Какой еще пробой? А что же тогда талдычил нам этот Клеман?.. — Сенатор с дружками нам просто морочили головы. Скажи спасибо умнику Гершвину, Это он их научил. Штольц взволнованно пробежал глазами по донесению Кассиуса. — Дьявол!.. — ругнулся он. — А мы-то хороши!.. И с парусником сколько сил ухайдакали, и с людьми. Команду успели набрать, подлодку вон принялись проектировать… — И Макс с Дювуа, как нарочно, уехали черт-те куда. — Точно!.. — Капрал взволнованно заходил по мастерской. Распахнув окно, гаркнул во всю силу легких: — Жозеф! Немедленно сюда Лика! — Задница стерта седлом… — Кромп морщил лицо, стягивая с себя провонявшую потом одежду. — Вот уж никогда не думал, что мозоли могут быть и там. — Мозоли бывают где угодно. Штольц хмуро покосился на солдата. На шее у Кромпа виднелись следы от засосов. Рыжий проказник по-прежнему не терял даром времени. — А это что? Тоже вроде мозолей? — Что? Ах это… Это так, из другой оперы… — Кромп отмахнулся. Что ты собираешься делать? Рации-то нет, а горе-путешественников надо возвращать и поскорее. Черт их туда понес!.. — Кромп с кряканьем стащил с себя сапоги. — Шпоры еще эти дурацкие… Капрал продолжал расхаживать из угла в угол. — Что, говорю, делать думаешь? — Что бы я ни придумал, тебя это не касается. Отдыхай. Какой ты, к черту, работник!.. Пока ясно одно: нас заманили в ловушку, и ловушку капитальную. Пока мы тут теряли время, эти молодчики | давнымдавно внедрились в другую эпоху. Вот так-| то, братец Кромп! И мы даже понятия не имеем, где и что они сейчас вытворяют. Он подошел к шкафу, пошарив среди пестрого хлама, бросил Кромпу одежду и полотенце. — Сейчас организуем тебе таз с водой, и переоденься в сухое. — А потом? — Потом задницу смажешь стрептоцидом, автомат под голову и спать. До нашего возвращения. — Кого ты собираешься навестить? — Одного славного человечка. — Штольц ухмыльнулся. — Как говаривал мой коллега, тоже капрал: «Главное — ввязаться в бой, а там будет видно». Вот и ввяжемся. — Не наруби дров. — Уж постараюсь, только, сдается мне, мы их уже нарубили. А потому надо линять, и как можно быстрее… — Штольц выглянул в окно и удовлетворенно кивнул: — Ага, вот и Лик бежит. Пока ты отдыхаешь, мы кое-куда наведаемся. Пора разобраться во всей этой истории. Я хочу знать, кто и в какие игры с нами играет. Ну а после… После дождемся Макса с Дювуа и тотчас рванем из этого столетия. Кромп вздохнул. — Честно говоря, жаль. Не самая плохая эпоха. Я здесь уже как-то обжился. Что я скажу своей подружке?.. — То же, что и всем прежним. — Нет, тут совсем иное. Видел бы ты ее глазки! Как она смотрит на меня! Как слушает! Точно героя какого-то. В наше время на мужчин так уже не глазеют. Добытчик, любовник — и все дела. Любая услуга — как должное. А здесь — другое. Не испортилось еще женское племя. — Ничего, переживешь. — Я — да, а она? — С этим тоже все просто. Скажешь, что отправляешься на войну. Тут они все воюют… — Штольц задумчиво посмотрел в окно на морской рейд. Среди множества мачт и парусов теперь покачивалось на волнах и/его судно — его труд и его детище. — А в общем… Мне тоже бы не хотелось уезжать отсюда. Такие ребята в команде! Доверчивые, востроглазые… Я бы из них богатырей сделал. Куда там наполеоновской гвардии!.. — Дай мне какую-нибудь мазь. Стрептоцид этот твой, или как его?.. Кромп сидел на скамье уже совершенно голый. — Что? Ах мазь!.. — Ну да! Горит же задница! Вот такущая мозоль. Поскачи-ка сутки кряду! Да еще в таком седле… — Ничего. Задница — она, браток, заживает быстро. Не в пример всему прочему.
К Максу и Дювуа отправились сразу два курьера. Оба ехали врозь, но в сумках своих везли одно и то же — шифровки, вкратце сообщающие о пробое, выкладки Кассиуса насчет возможного продвижения вперед, намерения Штольца. Как человек, соблюдающий правила субординации, капрал вполне лояльно уведомлял лейтенанта о задуманном, прекрасно при этом понимая, что ни помешать, ни посоветовать что-либо Макс все равно не сможет. До тех пор пока они были лишены дальней радиосвязи, единственным средством общения оставались конные курьеры. Кассиус, впрочем, обещал наладить изувеченную радиостанцию, но в подобную возможность Штольц верил слабо. Он прекрасно помнил, во что превратила блок радиокомбайна шрапнель игуанов. И только настоящий кудесник мог из этого радиохлама воссоздать передатчик, и не просто передатчик, а передатчик достаточно мощный, способный посылать радиосигналы на расстояние в сотни миль. К предстоящей «беседе» Штольц и Лик подго товились с особой тщательностью. Впервые за время пребывания в булонском лагере они достали из своих рюкзаков черные маски с прорезями для глаз и стальные кошки с мотками швейцарского троса. Еще раньше и тот и другой натянули на себя целую упряжь из поясов и поясков с карманами и карманчиками, набитыми смертоносной мелочевкой. Капроновые сверхпрочные удавки, световые шашки, газовые патроны, шестиконечные звезды и тонкие стальные стержни, шумовые гранаты и глушители — словом, коллекция была пребогатой. Сенатор жил на отшибе, в замке, окруженном глубоким рвом. Воды, впрочем, во рву не было. Отсутствие ее восполняли редкие лужи, покрытые коркой льда. Пропустив мимо себя конный разъезд, Штольц с Ликом подобрались к мосту через ров и, п/стив в ход кошки, перебрались на тот берег, цепляясь за балки моста и минуя таким образом освещенное факелами пространство. Недавнее похищение, организованное людьми Гершвина, не прошло даром. Сенатор научился себя охранять. Он не ездил уже без охраны, в качестве жилья не снимал гостиничных номеров, предпочитая частные, хорошо укрепленные дома или собственные замки. Значительно возросло и количество сопровождающих его людей. Вот и сейчас вверху между зубцами маячили фигуры часовых. Сон сенатора бдительно охраняли. — Услышат… — Лик кивнул в сторону крепостной стены. — Навряд ли. Штольц вставил в левое ухо капсулу радиопередатчика и, поколебавшись, извлек на свет пеластификатор — устройство, которым они не раз пользовались, добывая на вражеской стороне «языков». Короткий импульс на частоте шипа оглушал всех близнаходящихся, на какое-то время позволяя без опаски перемещаться и даже хлопать в ладоши. Разумеется, глохли на это самое время и диверсанты. Но разница заключалась в том, что к этой короткой глухоте они были готовы, чего нельзя было сказать о противной стороне, застигнутой врасплох и ни= чего толком не понимающей. — Готовься!.. Лик беззвучно стал раскручивать кошку. Поймав глазами момент взлета стальных крючьев, Штольц поднял пеластификатор над головой и нажал на гашетку. В уши ударило морской шипучей волной, зашелестел вспененный песок. Но кошка уже прочно «сидела» на зубьях, и, не обращая внимания на шум в голове, Лик полз вверх, быстро перебирая руками плетеный шнур. Не теряя времени, капрал последовал за ним. Шоркая каблуками по стене и не слишком заботясь о конспирации, они взобрались наверх в несколько секунд. Прислонив мушкет к стене, часовой тряс головой и пальцами скреб в ушах. Лика он не заметил, за что и поплатился. Диверсант ладонью зажал ему рот и одновременно коротко рубанул по шее. Тело часового обмякло. Усадив охранника у стены и поставив рядом мушкет, Лик нахлобучил ему на голову упавшую шапку. — Отсыпайся, богатырь… Штольц тем временем изучал подходы к жилым зданиям. Двор был пуст, если не считать пары лошадей, свободно разгуливающих вдоль коновязи. Возле главной башни, шагах в ста от них, виднелось несколько фигур. Путь к лестнице, таким образом, был отрезан. — Вниз и в дом! Лик кивнул и проворно выбрал трос, отцепив крючья от стены. Теперь по этому же тросу им предстояло спуститься во двор. Теперь первым отправился капрал. Лик, сидя на корточках и чуть выставив короткий ствол автомата, внимательно следил за обстановкой. Высота была не ахти какой — мет- ров семь-восемь, но и на этом коротком пути их подкараулила опасность. — Что за черт! Кто это?.. Лик рывком склонился вперед. Из-под стены — а в этом месте, по всей вероятности, было оборудовано что-то вроде караульного помещения показались двое. Ноги Штольца еще не коснулись земли, а в спину ему уже упиралось тяжелое ружейное дуло. Лик действовал не задумываясь. Сгруппировавшись, он прыгнул вниз. Вариантов атаки с воздуха диверсант знал массу, и на этот раз он применил один из них. Падая спиной к человеку с мушкетом, руки он использовал против второго часового, нанеся ему два стремительных удара. Упав на землю, он прокатился, обратив энергию падения в жесткий импульс, и толкнул вооруженного солдата прямо на Штольца. Капрал тоже знал, что делать, и, охнув от короткого тычка, часовой умолк. — Что со вторым? Лик пожал плечами. Приблизившись к лежащему, потрогал его. — Жив… — Значит, чисто идем! — Капрал кивнул в сторону стены. — Займись часовыми. Их там еще трое. А я затащу этих в караулку. Времени возиться с бесчувственными телами у них не было. Если ктото в караулке и есть, то уж лучше повстречаться с ним сейчас, до поднятия тревоги. Напялив шапку одного из солдат, капрал взвалил на себя часового и, пнув дверь, шагнул в крохотное помещение. — Вот, орлы, пока вы тут дрыхли… Ему хватило секунды, чтобы оценить обстановку. Печка в углу, тряпье, развешанное на верев ках… За столом сидят трое, один спит на дощатых нарах. Глаза троих изумленно полезли на лоб. — Дьявол! Что с Жаком? — Замерз ваш Жак. Идя чуть боком и прикрываясь туловищем солдата, Штольц приблизился к столу. Легкий поворот плеча, и бесчувственный Жак полетел на спящего солдата. Сорвав с себя шапку, Штольц с силой ударил ею по единственному фонарю. Комнатка погрузилась в темноту. Нужды в инфракрасных очках не возникло: переполошившийся караул Штольц «отслеживал» на слух, одного за другим укладывая точными ударами. Едва он перевел дух, в дверь стукнули знакомой дробью, и в караулку ввалился Лик.