Привычка убивать
Шрифт:
— То-очно! — ответил мальчик, краснея от непонятного удушья и растерянно оглядываясь по сторонам. — А че Пончик так долго?
Задуть у Шмыги не получилось, потому что с перепугу у него пропало всякое желание. Лапушка, как увидела, аж закатилась со смеху.
— Че ты прешься, че ты прешься?! — зло закричал пацан, быстро натянув трусы. — Я тебе щас как в табло накачу — зубы растеряешь!
Лысый сидел в сторонке и праздновал победу. Потягивал пивко из бутылки и гордо ухмылялся.
— Ладно, пойди пока, подрочи в кустах. — Девица посмотрела на часы. —
— Кто, я? — Жук нервно огляделся.
— Нет, Пушкин. Давай.
— Я… — Он вдруг попятился. — Мне нельзя, я…
И, решив не объяснять, почему нельзя, развернулся и быстро побежал в лес. По дороге чуть не сшиб Пончика, который стоял за деревом и подглядывал.
— Эй, Жук, ты чего?! — кричала ему вслед Лапушка. — Жук, я тебя люблю! Я согласна стать твоей женой! Жук! Вернись, я все прощу!..
И хохот. Этот жуткий, противный хохот дружков… Да какие они ему дружки? Плевать он на них на всех хотел. И вообще, он Машку любит из второго подъезда, у нее папа директор инофирмы и «мерседес» шестисотый под окнами…
Отбежав метров на сто, Жук остановился и огляделся. Глупо все-таки получилось. Они же теперь всем в школе расскажут. Машка, если узнает, говорить с ним не захочет. И вообще, глупо. Нужно вернуться, пока не поздно, и трахнуть эту дуру Лапушкину, чтобы знала.
Жук развернулся и решительно зашагал обратно, расшвыривая ботинками серый снег вперемешку с прошлогодними листьями…
— Ну, чего ты там так долго? — спросила Лапушка у елозившего на ней Пончика, который теперь больше походил на помидор и весь покрылся капельками пота. — Мозоль натрешь… Ой, смотрите, Жук возвращается.
Жук медленно вышел из-за дерева и остановился посреди поляны, глядя на дружков широко раскрытыми от ужаса глазами. В руке у него была какая-то тряпка.
— Лапушка, — сказал он тихо, — а там баба лежит. Мертвая.
— А тут живая лежит! — хохотнул Лысый.
— Нет, правда. — Он бросил тряпку перед собой и медленно сел на снег.
— Что это? — Лысый поднял тряпку, но тут же отбросил и попятился от нее, чуть не налетев спиной на Лапушку с Пончиком.
Это были женские трусы. И они были все в сгустках бурой засохшей крови.
— Бежим! Бежим быстро! — закричал он и бросился наутек. Шмыга тут же сорвался с места и побежал за ним.
— Что, куда?! Что случилось?! — Пончик вскочил и запрыгал на одной ноге, натягивая штаны. — Да он гонит, перестаньте!
— Эй, меня подождите! — Лапушка проворно натянула джинсы и бросилась за парнями.
Жук сидел на мокром грязном снегу и не мог пошевелиться. Только растерянно смотрел на дружков.
— Подождите, а как же она? — спросил шепотом, когда остался совсем один. Потом, по-стариковски кряхтя, встал и тяжело побежал вниз по горе. Выскочил на аллею, чуть не сшиб какого-то старика с воздушным шариком, налетел животом на ограду и бросился к дороге.
Мартышка, она же Туловище, она же подруга рокеров Оля Симонова, обладала действительно большими «ушами».
Клавдия отметила этот незначительный для следствия факт, когда девчонка вошла в комнату.
Как говорится, сначала долго-долго грудь, а потом девушка. Но рокеры явно были несправедливы, когда говорили, что «уши» висят, как у спаниеля. Нет, эти «уши» торчали с вызывающей прямотой.
— Сколько ж тебе лет? — невольно ахнула Клавдия, уставившись на девчонку.
— Пятнадцать, — сказала Оля, скромно потупившись.
— А честно? — не поверила Клавдия, предполагая, что девчонке никак не меньше девятнадцати-двадцати.
Симонова еще сильнее покраснела и пролепетала:
— Четырнадцать.
«Бывает же такое, — подумала Клавдия философски. — Можно понять Худовского».
— Ну, Оля, расскажи мне, как все было на самом деле?
— Отвра-атно, — поморщилась девочка. — Эти ка-азлы полезли к тому папику, а он давай базлать.
То ли из-за того, что рот Оли был набит жвачкой, то ли по какой другой причине, эти несколько слов она произносила в течение почти двух минут.
— А чего они к нему полезли? — поинтересовалась Клавдия.
— А хер их знает, придурков. — Оля выдула розовый шар и тут же втянула его обратно. Смутилась.
— То есть они с самого начала не собирались нападать на гражданина Худовского?
— Ага, счас, собирались, конечно, — опять протянула девчонка.
— Погоди, они что, так прямо и говорили, что будут нападать на Худовского?
— Ну-у.
— А за что? Он к тебе приставал?
— Кто, папик? Ага, счас. Если бы.
— Чего ж тогда твои друзья решили его бить?
— Какие они мне, на хер, друзья.
Клавдия решила не обращать внимания на лексику Оли Симоновой. Скорее всего, та и не понимала, что лексика ее несколько ненормативна.
— Так, Оля, давай еще раз. Ты пришла с Лешенькой и Васенькой в бар гостиницы «Орленок»…
— Ну, у них бабульки завелись, поканаем, грят, чувиха. А че не поканать…
— Деньги? А откуда, не знаешь?
— Я че, нанялась, у них спрашивать?
— Так, дальше.
— А я им грю, паца-аны, не хер в этом «Орленке» ловить. А они грят, как бы молчи, будем тут.
— И что? — уже осторожнее спрашивала Клавдия.
— Ну мы побазлали малька, а они грят, будем папика бить. Он счас сюда приканает…
— За что бить?
— А хер их знает.
— Значит, ребята знали, что гражданин Худовский придет в бар?
— Ну как бы знали. А че мне будет?
— В смысле?
— Ну вот заловили, че теперь, предкам как бы сообщите?
— Вообще, не мешало бы, — строго сказала Клавдия.
— А че я сделала? Я ниче не сделала.
В советское время Клавдия нашла бы и слова и действия, чтобы эту девчонку как-нибудь привести в чувство. Она сказала бы ей про Гайдара, который командовал дивизией в четырнадцать лет, про пионеров-героев, послала бы представление в детскую комнату милиции. А теперь?