Приют Одиннадцати
Шрифт:
– Я есть Александра Пугачёв. Я идти Приют Одиннадцать. Я замерзать и погибать. Страшно бояться. Болеть "горняшка". Пустить меня, умолять!
Грубый твёрдый хриплый мужской голос приблизился и спросил у женского, мягкого, ласкового, тёплого:
– Кого там ещё принесло?
– Не знаю. Какой-то чучмек заблудился.
Послышался скрежет засова, и дверь отворилась. Я шагнул внутрь и очутился в тёплом освещённом помещении. Во мне всё ликовало. Я спасён, я не погибну, жизнь продолжается. На меня с интересом любопытства смотрели живые глаза: два серых, суровых, круглых, некрасивых и два чёрных, миндалевидных,
– Кто вы?
– спросил я, почти не сомневаясь, что в ответ услышу при-близительно такие слова:
– Мы ангелы. Наши крылья отсырели, и мы повесили их сушить. Ты, благородный путник, тоже можешь посушить здесь свою одежду.
Но оказалось всё гораздо прозаичнее. Здесь, в заглублённой в землю гостинице, построенной вместе со станцией "Мир" маятниковой канатной дороги на Эльбрус, по проекту моего хорошего знакомого архитектора Германа Костомарова из Московского института лечебно-курортных зданий, жила команда горнолыжников, проводивших тренировки на летнем снегу.
– Лиза, - обратился мужчина к девушке (она была туго повязана белым шёлковым) платком, - организуй быстренько для нашего гостя крепкий чай с лимоном и сахаром. Покрепче и послаще.
Девушка послушно метнулась к плите и включила электрочайник, который почти сразу зашумел, забурлил, забрызгал кипятком. Вскоре я уже прихлёбывал из кружки горячий чай и чувствовал, как меня стремительно покидают недавние страхи. Мужчина оказался тренером, его звали Михаил. Мы разговорились, у нас оказалось много общих знакомых. Ведь я когда-то имел отношение к Федерации горнолыжного спорта СССР.
– А где же твои лыжники?
– спросил я у Михаила.
– Они уже спят, - ответил он.
– Завтра рано вставать, пока ещё снег не раскис. Трасса слалома у меня уже готова.
– А Лиза тоже лыжница?
– заинтересовался я, как бы между прочим.
– Нет. Лиза наша повариха. Вкусно готовит.
– Михаил помолчал, словно раздумывая, стоит ли сказать что-нибудь ещё. Потом добавил: - Иной раз она помогает мне спать. А я - ей.
– И он засмеялся, довольный.
Не прошло и получаса, как я стал клевать носом.
– Лиза, отведи Александра вниз, там есть свободные койки, не то он сейчас здесь заснёт непробудным сном. И там, кстати, можно посушиться.
Мы спустились по едва освещённой лестнице на нижний этаж. Окон не было, но воздух был свеж. Видно, была хорошо продумана вентиляция.
Когда я попробовал улечься на нары, Лиза направилась наверх. Она была так обворожительна и тепла, что я не удержался и через сон спросил:
– Вы не останетесь со мной? Мне одному будет холодно.
Она расхохоталась, обнажив красивые влажные зубки, и упорхнула, проговорив писклявым голоском:
– Ничего. Здесь тепло.
Я умирал спать, но сон не приходил. Собрав остатки сил и воли, я поднялся, разделся, положил и повесил сушиться влажные носки и кеды на электро масляные радиаторы отопления. Вытащил из ботинок вкладыши-чулки. В это время погас оранжевый свет, остались гореть только синие ночные лампочки. Я снова улёгся и стал ждать, когда придёт сон. Но он где-то заблудился. Видно, пережитые мной недавние страхи расшатали мою нервную систему. К этому неожиданно добавился мощный позыв к мочеиспусканию. Пришлось одеваться и топать по едва освещённой лестнице наверх. Михаил и Лиза ушли. Очевидно, отправились помогать друг другу спать. Я вышел наружу, меня обдало диким холодом, свистел пронизывающий ветер, звёзд на небе не было видно. Я попробовал помочиться, но смог выжать из себя лишь несколько капель. Меня охватил озноб, и я поторопился вернуться. Эта физиологическая тема мне самому не нравиться, и я не собираюсь задерживать на ней внимание терпеливого читателя. Скажу только, что большую часть ночи я был вынужден бегать вверх-вниз, и лишь к рассвету мой водопровод отворился. Как видно, случилось обострение цистита. Освободившись от тягости внизу живота, я ощутил счастье и, вернувшись на нижний этаж, немедленно заснул. Спал я как убитый, без сновидений, как, наверное, спят в могиле. Спал я часа четыре, не больше, но сон был так крепок, что за это короткое время я полностью восстановился. Разбудила меня возня лыжников наверху. Как видно, они собирались на тренировку. Вместо синих (ночных) лампочек горели обычные, огненно-оранжевые.
Вещи мои заскорузли, пахли сухим и тёплым. Я быстро оделся, обулся, собрал свой рюкзак и поднялся наверх. Чувствовал я себя необычайно бодро, от вчерашней "горняшки" не осталось и следа. Я вышел в столовую, там Лиза мыла посуду. Она была одна, лыжники уже ушли.
– Будете завтракать?
– спросила она.
– Нет, спасибо. Хочу только пить. Если можно, кружку чаю.
Напившись, я поблагодарил красивую Лизу и покинул подземный отель. Солнце уже было высоко, небо очистилось, островки снега сверкали мириадами лучистых звёздочек. Канатные дороги работали. Через час я был уже на "Приюте Одиннадцати". Французы меня ждали, чтобы вместе прикрепить щит с текстом Декларации.
– Сава?
– сказал Жиль.
– Сава бьен, - ответил я и показал большой палец.
– Майн копф ист зер гут. Их виль эссен (я хочу есть).
– Путь здогофф!
– засмеялся Пьер и хлопнул меня по плечу.
Борис Киндинов предложил мне миску гречневой каши с тушёнкой и кружку кофе с сгущённым молоком, французы к тому времени уже позавтракали. Я поел, и мы вместе принялись устанавливать в простенке то, ради чего французы приехали на Эльбрус. Это была пластмассовая пластина с приклёпанным к ней медными заклёпками медным листом, на котором были выдавлены буковки. с левой стороны на французском языке, с правой - на русском.
Щит был похож на старинную типографскую форму высокой печати, только литеры были не свинцовые, а медные. Они были такие маленькие, что прочесть без увеличительного стекла, что там написано, было совершенно невозможно. В углах пластины были проделаны четыре небольших отверстия. Пьер достал из своего рюкзака инструмент, напоминающий пистолет-пулемёт. Это был шуроповёрт, я тогда впервые его увидел, у нас таких инструментов тогда ещё не выпускалось.
Нас было четверо, каждому досталась почётная функция ввернуть через одно из отверстий в доске шуруп с широкой шляпкой и крестообразными шлицами. Двое из четверых держали на весу доску, прижимая её к стене, третий прикладывал к нижней кромке уровень, показывая рукой, где приподнять или опустить, четвёртый строчил шуруповёртом.
Когда эта работа была закончена, Жиль достал два небольших флажка на штырях: один французский, трёхцветный, другой наш, советский, красный, с серпом и молотом в левом верхнем углу. Жиль прибил слева от угла доски французский флажок, а красный доверил приколотить мне. Жан Катлен и Пьер показывали знаками руки, как вколачивать штыри, чтобы флажки выглядели как наклонённые знамёна. Потом все четверо встали в ряд перед прикреплённой "Декларацией" по стойке смирно. Французы приложили правую руку к груди, где, по всей видимости, у них располагалось сердце, и стали вполголоса петь марсельезу, гимн Франции. Я последовал их примеру и стал подпевать. Каким-то чудом запомнились мне слова старой революционной песни на мотив марсельезы, и я стал их напевать: