Признание в любви спустя полвека. Лирическая повесть из девяти новелл
Шрифт:
После этого случая, Нина Ивановна (учитель литературы) никогда не пыталась выяснять литературные суждения этого ученика. Да и он больше не стремился откровенничать и делиться своими чувствами. Ведь он увидел тогда, безразличие преобладающего большинства класса, а у остальных в глазах стоял либо брезгливый ужас, либо немой вопрос «Не псих ли он?». И еще несколько удивленных и любопытных взглядов – но в них не было сопереживания.
Это был 8 класс, он уже был по уши влюблен в ту девочку, но не искал ее взгляда, боясь в ответ не встретить ни душевного восприятия, ни даже любопытства. А если эти сомнения, мешавшие его взору
Не знал мальчишка, что мужчины любят глазами, а женщины-ушами. Не знал, что, к музыке души нужно писать слова и в полный голос петь свою песню любви!
Глава III
Ростки души и царапинки из детства
Тайна человеческой души заключена
в психических драмах детства.
Докопайтесь до этих драм, и исцеление придет.
(Зигмунд Фрейд)
Откуда же в этом юном существе такой критический подход к себе, столько недоверчивости и осторожности в контакте с внешним миром?
Личинки этих червяков сомнений были заронены еще в раннем детстве. Едва оторвавшегося от материнской груди младшего сына родители отдают на воспитание бабушке по материнской линии. Та живет со взрослым неженатым сыном и двумя дочками-студентками. Бабушка хотела, чтобы у ее единственного сына был младший брат. Это было обычным явлением в казахских семьях.
Малыш рос баловнем в теплом семейном окружении, спал в одной постели с бабушкой и всюду ходил за ней, как щенок. Говорить он начал на родном языке, а русские слова произносил, точно воспроизводя бабушкин акцент, что сильно потешало его дядю и тетушек. Жили небогато, но дружно.
Жили они рядом с его родителями, сначала по улице Ленина, над рыбным магазином, и вскоре переехали через три дома, на Ленина 5. А родители жили на аккуратной зеленой и короткой улице, в три квартала, состоящей из сдвоенных коттеджей (на двух хозяев), с огородом и сараем. Это жилье было в ведомстве комбината «Карагандауголь».
Его отчий дом хорошо просматривался из кухонного окна их квартиры в двухэтажном доме. Но тогда он этого не понимал, родителей называл по именам (как бабушка), никакой кровной близости с родными братьями не чувствовал. Просто приходил туда с бабушкой по выходным дням, как в гости к зажиточным родственникам. Но для его братьев эти визиты были подобны набегам диких половцев на Русь. Об этом еще будет речь.
Бабушка держала кобылу и корову в сарае во дворе у родителей малыша. Он хорошо помнил, как каждый день с рассветом, держась за бабушкин подол, плелся полусонный на дойку коровы. Особенно зимой, в предрассветной заснеженной мгле, когда, зайдя в сарай бабушка отогревала своим дыханием его покрытые цыпками, багровые кулачки и укладывала на теплый и широкий круп смирной кобылы; как под мерное фырканье лошади его уносило в сладкий мир детских снов…
К пяти годам он стал шалопаем, разгуливающим в обнимку плечом к плечу с дворовыми ребятами. Его дядя уже женился, родил наследника-продолжателя своего рода. Все шло к разделению одной большой семьи, и малыш почувствовал, что его место в одной команде с бабушкой и тетушками. Но тут вмешались его родители и уговорили бабушку вернуть блудного сына в родное лоно.
Такая правда жизни, как неожиданный удар «под дых», впервые пошатнула еще зыбкие основания его души. Он как волчонок, которого силой тащат из логова, сопротивлялся, то скуля, то щеря еще не выросшие клыки; царапался и кусался в бессильной ярости. Именно тогда он узнал как несправедливо устроен мир, его душила обида за бабушкины слезы и больно было сознавать, что не смог ее защитить, что он ее предал.
Ему пришлось перенастраивать себя, привыкать к новому укладу жизни, принуждать свой язык произносить такие, казалось бы, естественные для ребенка, слова, как – мама, папа. Обращаться к родителям на Вы. Поскольку говорил он только по-казахски, родители старались говорить с ним на родном языке и пояснять уже на русском. Благо по профессии мама была «учителем русского языка и литературы в казахской школе». Все свободное от работы и домашних забот время, она занималась с ним, обучая грамоте и чтению на русском языке.
Видя это, старшие братья-погодки, стали всячески проявлять к нему ревность. В общем то они понимали родную речь, но предпочитали говорить по-русски. Малыш, не зная хорошо по-русски, догадывался что они это делают специально, чтобы посмеяться над ним. Тогда он набрасывался на них, хватал за грудки и просто вытряхивал из них правду на казахском.
Если им удавалось убежать от него, тогда он выкрикивал им в след всяческие казахские обзывалки и ругательства, которых они никогда раньше и не слышали. Те бежали к матери с жалобами на младшего, и с любопытством узнать, что же означают эти слова. Мать, конечно, наказывала старших, а младшему строго внушала, впредь, не применять в общении обидных выражений и ругани.
Вообще в казахских семьях субординация старшинства непререкаема. Но в нашем случае братская субординация выстраивалась не сразу. Старшие, помнили тот варварский террор малолетки, который приходя к ним в гости, бесцеремонно забирал их игрушки, трогал их вещи, залазил в их карманы, или оттягивал резинки шаровар на голенях, проверяя нет ли там чего-нибудь вкусного. И даже если они успевали засунуть в рот последнюю конфетку, малыш без всякого смущения совал туда свои пальцы и выудив ее, победоносно клал себе за щеку.
Это был бесхитростный, прямолинейный маленький дикарь, который услышав хоть какую-то похвалу или поддержку, готов был в лепешку расшибиться, но оправдать это доверие. Бабушка, потешаясь такими сценами, шутливо говорила по-казахски: «Ну ка поддай этим барчукам!». И он срывался с места как гончая в погоню за зайцами. Старшему, обычно, удавалось убежать, а среднему, довольно тщедушного телосложения и тонкой душевной натуры, оставалось только смиренно просить: «Бей, но только не шибко!». И это спасало его от расправы. Кстати, необычный славянский говорок брата происходил от его няньки-украинки.