Признания невесты
Шрифт:
Серена стиснула губы и уставилась на остывшую еду у себя в тарелке.
– Сможете, – произнесла она, снова переходя к обращению на «вы». – Смогу и я. Иного выхода нет. – Тут она снова взглянула на него. – Сядьте, Джонатан, и давайте покончим с обедом.
Он зажмурился, и Серена видела, что он борется с собой.
– За Уилла, – прошептала она.
Обуреваемый чувством вины, Джонатан дернул себя за волосы. Их взгляды пересеклись. Она победила – на сей раз. Нет, не она победила. Чувство вины одержало победу.
Джонатан сел, придвинув стул ближе к столу и посмотрел на тарелку
Они доели остатки холодного мяса куропатки в полном молчании.
После ужина Серена вежливо пожелала Джонатану спокойной ночи и удалилась к себе в спальню, чувствуя спиной его пристальный взгляд. Чуть позже она услышала донесшийся из коридора стук захлопнутой двери. Она быстро подошла к окну и отодвинула пеструю ситцевую занавеску и наклонилась над деревянным подоконником.
Новая смесь тревоги и страха зародилась где-то в самой глубине ее души. Самым неприятным было то, что она ощутила в этом уже знакомое стремление поступить, как говорится, очертя голову, совершенно не думая об опасности.
Сочетание беспечности со страстью, как убедилась Серена на собственном опыте, могло привести к тяжким последствиям.
Она выглянула в окно. Свет луны уже пробивался сквозь разрывы в густых облаках, и его серебряные блики сверкали на росистой траве. Проезд к конюшне и дорожка к заднему входу в дом были испятнаны черными тенями. Конюшня уже была накрепко заперта на ночь, заперта была и кухня, из трубы которой не поднимался даже слабый дымок.
Все последние годы Серена всячески сдерживала свою пылкую и непокорную натуру, демонстрируя полное самообладание. Но даже после всех этих лет образцового поведения в светском обществе продолжали обсуждать подробности ее скандального прошлого. Она никогда не смыла бы с себя пятно. Пока не превратилась в Мэг.
В непрерывной сутолоке Лондона она чувствовала себя теперь даже более невинной, нежели Мэг, и даже нежели она в свою бытность в Антигуа. Однако с недостаточно чистой совестью. Иной она уже не станет никогда. И вот уже имеется новое пятно, черное и ужасное. Это ложь Уильяму Лэнгли.
Но если она откроет правду, это может стать самым скверным. Память о позоре, о его постоянном присутствии в ее жизни сделает ее особенно уязвимой.
Серена глубоко вздохнула и закрыла глаза, вспомнив о том, как лежала в объятиях Джонатана, глядя на звезды, сияющие на безоблачном небе. В Лондоне в тот год была прекрасная весна, а лето обещало стать еще более прекрасным. Тогда Серена считала, что эти объятия будут сопровождать ее всю жизнь.
Серена опустила голову и коснулась лбом подоконника. Она шесть лет не дотрагивалась до мужчины. До тех пор пока Уилл не поцеловал ее в парке. Но шесть лет назад Джонатан трогал такие места ее тела, которые, как она тогда полагала, не могут быть доступны мужчине.
После того как Серена закрыла за ним дверь, Джонатан направился вниз, в таверну. Официантка, хорошенькая разбитная девчонка с золотисто-каштановыми кудряшками, развязно подмигнула ему и, подавая кружку эля, наклонилась так низко, что ему стала видна верхняя обнаженная часть ее пышной груди.
– Ах, сэр, вид у вас такой одинокий.
Голос ее, звонкий и приятный, никак не соответствовал ее вульгарным манерам. Джонатан поднял на нее глаза с некоторым удивлением. Она права. Он на самом деле одинок. Выглядит так, будто был одиноким вечно, однако только сам знает в точности, как долго терпел одиночество. Шесть лет и пятнадцать дней.
Официантка вперила в него взгляд.
– Вам нет нужды оставаться одному сегодня ночью, сэр.
Джонатан пригляделся к ней. Он не имел представления, что она имеет в виду. Хотела ли она этим сказать, что ему стоит пойти к Серене? Объясниться с ней? Постараться убедить, что она для него единственная?
Ох, черт побери! Он и в самом деле отрешился от всего на свете, настолько обуреваемый мыслями о Серене, что не понял совершенно очевидных сигналов.
– А… нет, благодарю вас.
Она улыбнулась самой сладкой улыбкой.
– Меня зовут Мэйси, сэр. Если передумаете…
Не дожидаясь ответа, она удалилась чуть ли не бегом, всколыхнув воздух подолом тяжелой юбки.
Джонатан не передумал. Он быстро покончил с едой и вернулся наверх.
Подошел к двери в спальню Серены и помедлил несколько секунд, прижав ладонь к покрашенному дереву. Потом вздохнул и отступил от двери. Он не может принуждать ее. Не этой ночью.
Джонатан вернулся к себе в спальню, разделся и нырнул под прохладную простыню.
Он хотел ее, отчаянно, до безумия, и тем не менее помедлил. Из-за Лэнгли.
Нет, здесь было и кое-что другое.
Меньше чем через месяц после ее «смерти» он оставил Лондон и уехал в Бат, где встретился с Лэнгли и с еще несколькими их общими друзьями по Итону. Его друзьям не понадобилось много времени, чтобы понять его состояние, и они сделали своей целью помощь Джонатану в избавлении от его скорби. Его втянули в развращающее море пьянства, карточной игры и доступных женщин.
То было дикое время. Даже Лэнгли, угнетенный отсутствием Мэг, совратился мгновенно. Однако разум к нему вернулся очень скоро. Джонатан и Лэнгли, спасая друг друга от неудачных приключений в Бате, уехали в дом Лэнгли в Нортумберленде и провели там некоторое, не слишком долгое, время, после чего вернулись в Лондон.
Лэнгли поставил перед собой цель добиться определенных успехов на службе во флоте, прежде чем сделать предложение Мэг. Однако едва Джонатан вернулся в Лондон, приятели принялись таскать его по тавернам, сомнительным гостиницам, борделям и будуарам, во многих случаях с трудом избавляясь от многих крупных неприятностей только благодаря связям родственников Джонатана и деньгам его богатых друзей.
И в состоянии глубокого опьянения Джонатан, случалось, забывался. Иногда.
Серена, которую он полюбил, никогда не простила бы ему скверное отношение к ней. Безнадежно думать, что между ними еще могут возникнуть близкие отношения. Для нее он уничтожил себя.
Новое чувство созревало где-то в самой глубине его души, и он обдумывал его всесторонне, как бы разглядывая грани драгоценного камня, прежде чем оценить его по достоинству. Когда слово пришло ему на ум, он отпрянул физически, дабы избавиться от него, однако оно осталось при нем, твердое и ясное, неотделимое.