Признаю себя виновным...
Шрифт:
— Это такой чай, такой сорт. Я высыпала чуть ли не полную пригоршню… Вот удивительно — сорт один, и упаковка такая же, но в разных партиях разный чай. — Она вцепилась в эту тему и готова была прочитать лекцию о чае, только бы не возвращаться к тому страшному, что витает в воздухе. — Этот чай надо бы подольше кипятить. А вообще хороший сорт, девяносто пятый номер, самаркандской фабрики. Ароматичный. И горечь у него не резкая… — Что еще можно сказать о чае? Только бы не молчать. — Я заметила, что некоторые сорта окрашивают посуду, потом ее трудно мыть.
Анвар с благодарностью посмотрел на жену. За это время и он немного успокоился, привел свои чувства в порядок, стал естественным, плотнее уселся на стуле, сделал глоток чаю…
— Это бывает, — сказал он, — еще и в тех случаях, когда чай долго стоит. Он как бы перерождается: теряет вкус и дает осадок. Химия.
— Хотите, я заварю свежий?
Анвар промолчал. Сделал несколько глотков. Подумал, что зря сказал о том, что чай стоял долго. Жена может обратить на это внимание: чай ждал его. Но Сурайе уже овладела собой.
— Вот, попробуйте пирожки. Подруга принесла. Прямо во рту тают. Тесто слоеное и рассыпчатое.
— Я не голоден. А вот если что-нибудь сладкое…
— Вот айвовое варенье…
— А набот[14] есть?
— Есть, есть!
Сурайе подбежала к сундуку с продуктами, откинула крышку и положила на блюдечко куски набота. И, все-таки, когда ставила блюдце на стол, не сумела скрыть дрожь руки.
— Я вижу, ты скрываешь волнение, — сказал Анвар голосом полным участия. — И немного побледнела. Может быть, обиделась на мою резкость? Если я тебя обидел — прости. Знаешь, как это бывает… Были там, на партсобрании вопросы, которые всегда меня нервируют. Поспорили бригадиры …Почему-то я, учитель, должен всегда их разнимать…
— Нет, я не обижаюсь, — опустив голову, проговорила Сурайе, — и тоже раскаиваюсь. Беспричинно тоскуя и беспокоясь, я вышла на улицу… Испугала нашу гостью. Извините меня.
Лучше бы Сурайе ударила его или обругала! Анвару захотелось тут же признаться во всем. Признаться в том, что душу его охватила влюбленность, необъяснимое и неосознанное состояние приподнятости. Но тут же он нашел себе оправдание: «Я не имею права говорить о том, что затрагивает не одного меня. Зайнаб уедет — тогда я, конечно, всё расскажу Сурайе, а сейчас… Могу ли я рисковать спокойствием гостьи? И могу ли поручиться, что Сурайе правильно меня поймет — не увидит в моих поступках измены?» И все же он понимал, что не сказать ничего тоже нельзя. Обратить всё в шутку? Он обнял жену и, стараясь глядеть ей прямо в глаза, улыбнувшись, проговорил:
— Мы такие ревнивые, мы приревновали к маленькой инспекторше…
— Что, что? Приревновала?! — воскликнула Сурайе, рассмеявшись. — Ну, уж нет! Мы с вами пережили это время. Вы старик, а я старуха! Ни вы девушкам не нужны, ни мне данным давно никто не нужен.
— Ах, вот оно что! — с шутливой серьезностью ответил Анвар и погрозил пальцем. — Знаем мы таких старушек! Если появляется в доме молодой мужчина — она сразу начинает прихорашиваться… Но, в порядке самокритики, должен признать — я не остаюсь равнодушным, если на меня поглядывают девушки.
— На вас поглядывают? — Сурайе опять рассмеялась, хотя в глазах ее вновь появилось затаенное подозрение. — Ох, вы, луноликие юноши!
И выражение это пришлось так кстати, так понравилось Сурайе, что она искренне и очень громко расхохоталась. Невольно и Анвар рассмеялся. Тут раздался стук в дверь, вошла Зайнаб.
— Услышала, как вы веселитесь и позавидовала… Расскажите, расскажите, если это только не секрет.
— Да это вот он! — продолжая смеяться, ответила Сурайе, — такое наговорил, что умрешь с хохоту…
Но Анвар уже не смеялся. Он задумался, поглядывая то в лицо Сурайе, то в лицо Зайнаб…
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
Глава 1.
Цветок мне улыбнулся — пленился я. —
Лишь взора взор коснулся — влюбился я.
Влюбился так, что больше нельзя любить, —
Как может сердце столько любви вместить?!
Стою пред красотою — чего мне ждать?
Как путник под грозою, — чего мне ждать?
(Из народной песни).
«…Вы толкнули меня на эти размышления, товарищ прокурор. Я вам очень благодарен. Пишу для себя, стараюсь понять, как всё произошло, стараюсь всё вспомнить и быть с собой откровенным до конца. Это не легко… Часто я ловил себя на том, что жажда самооправдания уводила меня в сторону от истины: я готов был истолковать многие свои поступки всего лишь, как ответ на действия других. Нужна большая честность с самим собой, чтобы вновь не оказаться в хорошо сплетенной сети самообмана…
Я пишу это, когда уже всё решено, когда закон определил и меру преступности и меру наказания. Я понимаю, что закон не может входить в рассмотрение всех подробностей, всех маленьких ручейков, слившихся в тот темный, зловонный поток, в котором чуть не утонул я сам, чуть не утопил жену, детей и ту, что казалась главной виновницей… Но довольно общих рассуждений, довольно слов, хотя бы и покаянных! К делу, к делу! Вспоминай подробности, обдумывай их и оценивай без жалости к самому себе, без скидок на взволнованность, на несовершенство рода человеческого и т. д.
В ту ночь я позволил себе сравнивать… Две женщины стояли рядом — жена моя Сурайе и гостья, прелестная Зайнаб… Я не видел ни ту Сурайе, которой двенадцать лет тому назад признался в любви, ни ту Сурайе, которая родила и воспитала двух наших детей. Главное же — я не видел своего самого родного и самого близкого человека, друга. Что случилось? Как мог я, бросая поочередно взгляды то на одну, то на другую, только и видеть серое, утомленное и, как мне казалось, недоброжелательное лицо одной, и сияющее, радостное лицо другой. Конечно, если бы я сам спросил себя тогда: уж не молодость ли прельщает тебя, Анвар? — ответил бы с негодованием — «Нет, нет!..» Стыдно было бы признаться, что всё происходило именно так. Да и думал ли я в тот момент, способен ли я был взвешивать и оценивать свои чувства и свои поступки?