Признаю себя виновным...
Шрифт:
Дождавшись, когда чернила высохли, я свернул лист в трубку и перевязал шелковой ленточкой, закладкой, которую вырвал из томика Саади.
Если б Сурайе проснулась! Наверное, меня можно было принять за вора, пробравшегося в чужую квартиру. Затаив дыхание, на цыпочках, пошел я к двери и, надо же, — (какая предусмотрительность!), — заглянул в зеркало, поправил прическу. Дверь нашей комнаты скрипела, давно бы ее смазать, но мы привыкли к этому скрипу. Обычно, если надо было выйти, я не думал — разбужу ли Сурайе. На этот раз, я стоял в нерешительности, пожалуй, не меньше двух минут. Потом резким движением дернул дверь. Она почти не скрипнула. Я вышел и не закрыл ее за собой.
Так же на цыпочках, я пробрался к выходу из квартиры… План был таков: бросить бумагу со стихами через открытую форточку прямо на постель Зайнаб. Когда проснется — прочитает… Теперь, вспоминая всё шаг за шагом, я представляюсь себе сумасшедшим. Чего я добивался, какого эффекта? Просто хотел излиться, не мог иначе… Я осторожно повернул ключ, толкнул плечом дверь… С удивлением обнаружил, что уже почти светло, что кишлачная улица начала жить. Во дворе напротив закукарекал петух, откликнулся осел, слышались голоса вышедших во дворы хозяек. Холодный свежий воздух ворвался в мои легкие и на секунду отрезвил меня. Но только на секунду. Посмотрев направо и налево и убедившись, что людей на улице еще нет, я с самым независимым видом пошел вдоль дома к окну детской комнаты.
К моему удивлению окно было растворено настежь. Распахнутая рама не сразу позволила мне увидеть, что там за ней. Когда же я сделал еще два или три шага, то замер на месте: Зайнаб сидела у окна, положив голову на руки. Волосы ее растрепал ветер; лицо было повернуто в другую сторону. Шум моих шагов ее не встревожил. И всё же я еще не был уверен в том, что она спит.
— Зайнаб! — одним дыханием проговорил я. Она не шелохнулась. — Зайнаб! — повторил я громким шопотом. Мне хотелось, чтобы она повернула голову, хотелось, чтобы ее глаза вот так, совершенно неожиданно встретились с моими и сказали всю правду.
«Но какая же тебе нужна еще правда? Какие еще признания? — с умилением говорил я себе. — Разве и без того непонятно: она так же, как и ты, не спала всю ночь. Сидела и мечтала, и, кто знает, может быть тоже сочиняла стихи…»
Сколько времени прошло с того утра? Меньше двух недель. А я пишу без волнения, и слово «стихи» вызывает во мне только досаду. Но разве я тогда лгал? Разве в том, что я испытывал, была хоть тень чего-либо недостойного или грязного? И сейчас скажу: нет, нет и нет! Восторг, охвативший меня, трепет моего сердца, радость и умиление — всё было предельно искренне и захватило мое существо с такой силой, что бороться я не мог.
Мне ведь ни разу и в голову не пришло, что я виден любому из соседей — пусть только пожелают выглянуть в окно или показаться на улице. Рука Зайнаб, лежавшая на подоконнике, чуть выступала вперед, кисть ее была полураскрыта: будто просила о чем-то, ждала подаяния счастья.
— Зайнаб! — прошептал я и тут же вложил в ладонь свернутые в трубочку стихи.
Она вздрогнула, пальцы ее конвульсивно сжались, но девушка не проснулась, а только вздохнула; я почувствовал ее дыхание на своей руке, оно меня обожгло… Окончательно потеряв над собой власть, я взял ее голову руками, поцеловал лоб, поцеловал закрытые глаза, и губы мои шептали одно только слово: «Зайнаб, Зайнаб, Зайнаб!».
Она вскрикнула, но очень тихо. Глазами, полными ужаса, посмотрела на меня и отпрянула назад, в глубину комнаты. Кажется, девушка не узнала меня…
— Что это? Кто? Почему? — бормотала она…
…Что было в то утро дальше — не знаю, почти не помню… Двери школы были уже отворены. Я вошел и очень удивил этим уборщицу-старушку Шарафатхолу. Очень обидчивая, она сразу же решила, что я нарочно встал в такую рань, чтобы ее проконтролировать.
— Вот, посмотрите, вот, посмотрите, Анвар-джон, — забыв поздороваться, закричала она и всё показывала на бумажный пакет с белым порошком: — Видите, я мою полы с содой, я же не виновата, что ее уходит так много. Вот, посмотрите, я сыплю, не жалея, только так и можно добиться чистоты. Хорошо еще, что приехала инспекторша из облоно, — завхоз все эти дни дает мне соду без ограничения, а так, попробуй, добейся от него…
Начиналось утро, начинался рядовой рабочий день директора школы…»
Глава 2.
Рок громоздит такие горы зол,
Их вечный гнет над сердцем так тяжел!
Но, если б ты разрыл их! Сколько чудных.
Сияющих алмазов ты б нашел!
Омар Хайям.
Записки Анвара не прекращаются на этом месте. В его довольно пространной исповеди, написанной через две недели после событий, даже на первой странице, мы уже слышим нотки раскаяния. У нас нет никаких оснований сомневаться в искренности автора. Он откровенен, он не отступает от фактов, сообщает, не щадя своего самолюбия, весьма интимные подробности. Бывший директор школы находит в себе силы иронизировать над собой. Он явно подсмеивается над тем, что мог так безрассудно влюбиться. Что ж, для этого нужно не малое мужество.
Заметим, однако, что в записках Анвара есть изъян, свойственный, впрочем, всем запискам подобного рода. Изъян этот в том, что автор видит в происходящем, прежде всего, драму своей жизни. Он описывает и оценивает факты, пережитые им самим. Что делали остальные участники событий, о чем думали, каковы были их переживания — он мог узнать только значительно позднее и далеко не всё.
Анвар получил тяжелый урок. Дальше он пишет и о выводах, которые для себя сделал. Это интересно и поучительно. И все же, — давайте на время прервем чтение его воспоминаний. Посмотрим, что происходило с другими. Заглянем в души Сурайе и Зайнаб. Да, да, и Зайнаб! Ведь ее роль была довольно заметной… Мы даже знаем людей, склонных думать, что во всем, решительно во всем, виновата злая инспекторша Зайнаб Кабирова. По их мнению, она, лишь она одна вызвала потрясения, которые долго будут помнить не только люди, замешанные в них, но и все другие жители кишлака Лолазор.
Так ли это?
Анвар, например, с этим не согласен.
…Зайнаб провела ужасную ночь.
Ее измучили мысли. Никогда не приходилось ей сталкиваться с таким обилием противоречий, с необходимостью рассуждать и размышлять о стольких событиях одновременно. С кем посоветоваться? Кому рассказать? Кто может ей помочь, хотя бы в том, чтобы разобраться в собственных чувствах?
«Мама, мамочка! — часто повторяла она в мыслях. — Что же мне делать? Как быть, дорогая моя мамочка?» Ну, конечно же, это вовсе не было обращением к Ойше-биби. Просто Зайнаб еще не отвыкла от детского восклицания, а если бы она была сейчас дома — могла бы положить голову на колени своей мамочке и всплакнуть… но только всплакнуть. Рассказать нельзя, да и бесполезно.