Признаю себя виновным...

Икрами Джалол

Гульмох всхлипнула и вдруг дала волю слезам. Все дети затаили дыхание. Поглаживая девочку по голове, но обращаясь ко всему классу, Сурайе продолжала:

— Работать всё равно нам необходимо. И вам и мне!

Тут она невольно покраснела: «Зачем я сказала «мне»? Зачем дала возможность ребятам подумать, что сказанное относится не только к Гульмох, но и к моему состоянию?»

— Ахмад, — обратилась она к соседу Гульмох по парте, — прочитай по своей тетрадке, какой вопрос поставлен в задаче.

— Сколько земли обрабатывает каждая бригада объединенного

колхоза, — звонким голосом прочитал мальчик.

«Молодец!» — подумала Сурайе. Головы детей обратились к тетрадкам: все проверяли, так ли у них записано.

И тут зазвенел звонок на перемену. Сурайе с трудом сдержала вздох облегчения. Слышно было, как из других классов выбегали ученики. Она ждала, что и ее класс начнет шуметь, собираться. Нет — все сидели тихо, прислушиваясь к плачу Гульмох. Девочка сдерживалась, прижимала к глазам руку.

— Ну, ну, не плачь, малышка! Хватит, успокойся. Идем — ты расскажешь мне, что случилось… Идите, идите, ребята, мы с Гульмох сами разберемся во всем.

Дети неохотно стали выбираться из-за парт и по одному выходить из класса.

Смешанное ощущение досады и уважения к ним, к их чувствам и даже к их любопытству, на этот раз совершенно обоснованному, охватило Сурайе. — Ну, ну, правда, идите, — сказала она мягким ласковым голосом.

Когда дети ушли, Гульмох, вытирая слезы, и доверчиво поглядывая на учительницу, прерывисто заговорила:

— Мама, мамочка сильно больна… Я хотела отпроситься… Я еще дома сказала, что не пойду в школу… Не разрешила. Велела пойти.

— И давно больна?

— Мамочка, если ей становится плохо, старается скрыть. Она горячая и вся дрожит… Уже дня три…

— Что ж ты мне не сказала?

— Я… Я… — девочка опять заплакала. — Мама не велела: «не беспокой учительницу».

— Ну, ничего, ничего… Уроки кончились. Пойдем к тебе домой.

Когда они шли по улице, Гульмох стала рассказывать:

— К нам домой утром пришли три старухи… Они хотели проделать над мамой алас… Я слышала это слово, но не знаю, что это такое…

— Алас? — Сурайе усмехнулась. — Это церемония… Обряд. Ну, как бы тебе объяснить? Настоящие доктора, ученые люди, не станут делать такую… — она хотела сказать «глупость», но во-время одумалась. Девочка смотрела на нее с наивным выражением страха и ожидания.

— Это, понимаешь, не помогает. Это старые люди только воображают… Им кажется, что поможет…

Очень трудно объяснить нашим детям значение религиозных и тем более знахарских обрядов. Нужно ведь и объяснить и тут же опровергнуть. Нередко случается, что близкие: дедушка, бабушка, а иногда и отец и мать — вся семья относится к подобным обрядам и заклинаниям с полной серьёзностью и доверием. Мало того — с чувством преклонения и высочайшего уважения. Учитель, учительница должны разрушить в ребенке веру в религиозные и всякие другие нелепости. Но, разрушая эту веру, педагог должен каким-то образом сохранить, не затронуть в маленькой душе почтение к авторитету старших. Мучительно трудная задача!

— Расскажи-ка лучше, как это было.

— Я испугалась. Думала, что маму сожгут… Я закричала, прижалась к ней… — Девочка и сейчас прижалась к своей учительнице и, подняв личико, смотрела ей в глаза.

— Рассказывай, рассказывай! — Сурайе вела девочку по улице, обходя рытвины и камни, понимая, что та уже ничего не видит, поглощенная своими переживаниями.

— Мама сказала, чтобы я не боялась. Она обняла меня. На нее, и на меня тоже, набросили большой платок…

— Вы лежали?

— Нет, что вы! Маму подняли с постели. Она очень ослабла и опиралась на меня…

Сурайе подумала: «А вдруг заразное заболевание… Тиф или что-нибудь подобное!» Боязнь за судьбу собственных детей требовала, чтобы она отстранилась сейчас от девочки, которая, может быть, и сама уже разносчица инфекции. Но она не могла это сделать, ни как добрый человек, ни как классный руководитель. Она еще нежнее прижала к себе девочку, услышала как бьется ее сердечко.

— Над нашими головами стали крутить зажженный факел, — продолжала свой рассказ Гульмох. — Огонь мелькал сквозь платок, а всё казалось таким темнокрасным и страшным. Мамочка была горячая, горячая… Потом мы ее уложили, и она послала меня в школу, а старухи остались дома. Они такие злые, и у всех у них длинные руки… Я не знаю, что они сделали с мамочкой, когда я ушла.

— Ну, вот, это и есть алас, — как можно спокойнее произнесла Сурайе. — Это делают с больными просто для того, чтобы у них было получше настроение. — Сурайе боялась запутаться в собственных объяснениях. Она думала: «Как это нелепо! Как долго еще будут терзать наш народ суеверия и дикие обычаи!»

— Ты видела, конечно, — продолжала Сурайе, — как старики, расстелив коврик, становятся на колени. Они это называют молитвой. Старики просто утешают себя… И старухи-соседки хотели утешить маму… Ты не бойся, ничего страшного в этом нет. А сейчас мы пойдем и позовем доктора. Доктор даст лекарства, твоя мама выздоровеет…

Гульмох, с отчаянием в голосе, крикнула:

— Доктора не пустят! Бабушка не пустит. Я ей говорила. Она не хочет…

— А с тобой вместе мы убедим… Бабушка с нами согласится.

Но уговорить бабушку было совсем не просто.

Старуха, бабушка Гульмох по отцу, крупная женщина с сильными мускулистыми руками и горящими глазами, была явно увлечена своей ролью спасительницы больной невестки. Она говорила мужским голосом и, видимо, давно уж привыкла отдавать приказания не только близким, но и посторонним.

Когда Сурайе с Гульмох вошли во двор, в комнате больной творилось что-то очень важное. Сурайе заметила мечущуюся за открытой дверью согбенную старческую фигуру. Она догадалась: шейх. Обычное спокойствие изменило ей, учительница кинулась вперед. Бабушка преградила дорогу и басом проговорила:

— Не торопитесь, уважаемая! Я, уважаемая, слава богу, у себя в доме!

Бабушка то и дело повторяла «уважаемая», и в ее устах это слово звучало противоположно своему смыслу. Видно было, что она не только не уважает — в грош не ставит пришедшую учительницу.