Признаю себя виновным...
Шрифт:
Вернулся сторож. Дернул дверь. Постучал. Мухтар притаился. «Что ему сказать? Сторож сейчас пойдет ко мне домой».
— Дядюшка Саттар, я здесь. Сейчас открою, — и, отомкнув дверь, он спросил: — Принесли бумаги?.. Ну, вот и хорошо, давайте. А я тут, сидя за столом, задремал… Знаете, как устаешь!
Глава 9.
Мы оба желты от скорбей, мы оба в слезах и огне.
Увы! одинокая жизнь постыла тебе, как и мне.
Пылает в твоей голове сердечное пламя мое,
А в горестном сердце моем пылает твое бытие.
Абульнаджм Манучехри.
Этот вечер Мухтар провел со своими приятелями — начальником почтового отделения и кладовщиком колхоза. Славно провели время. Жены кладовщика не было дома, дети спали, никто не мешал. Ишмухаммедов приготовил плов, начальник почты сбегал за водкой. Они выпили, поели. Мухтар был в ударе. Удивительное создание человек — настроение может измениться за каких-нибудь полчаса. Что ему Ишмухаммедов? Даже другом его назвать нельзя, но успокаивает лучше всякой валерьянки. Чем? Своей отличной уверенностью и улыбкой. Да, улыбка опытного человека — ой, как это много! Ну, а кроме того — прищур глаз, плутоватый и веселый. Подарит взглядом, чуть-чуть ухмыльнется и откуда-то сразу берется уверенность, что всё трын-трава или как еще говорят русские — «где наша не пропадала».
После четвертой стопки Мухтар так развеселился, что стал плясать лезгинку.
В прошлом году он провел отпуск в Сухуми. Понравились ему тамошние песни и пляски и то, как там живут. «Ай, хороши в Сухуми женщины, но еще лучше мужчины!» Те грузины, с которыми общался Мухтар в дни отпуска, показали ему, как надо пить и веселиться. Они говорили, что он и сам похож на грузина. Признали, что он хорошо подражает их пляскам. А когда он взял в руки бубен и стал выбивать сложные таджикские ритмы — грузины без конца хвалили его, целовали, пили за него, а потом привели лошадей и всей гурьбой поскакали в горы.
Всё это рассказывал в тот вечер Мухтар своим кишлачным собутыльникам. Не жалел красок, дал возможность полюбоваться собой… И весь вечер у него почему-то было ощущение, что он прощается со своими друзьями. Словно всё это происходит в последний раз. А завтра или послезавтра он соберет свои вещички и — будьте здоровы, дорогие друзья, ждите от своего незабвенного и дорогого Мухтара Махсумова писем с красивыми марками!
И что удивительно — предчувствие отъезда не вызывало в нем никаких мрачных мыслей. Не надо было сжимать голову руками, не надо было ругать себя. Весь мир — прекрасен, и ему, Мухтару, не будет плохо. И если он уедет — на новом месте ему, наверное, будет лучше… Мухтар неожиданно поцеловал в щеку начальника почты, и тот даже зарделся от удовольствия и в ответ стал целовать Мухтару руку.
— Мухтар-джон, — спросил он со сладчайшей улыбкой, — как вы добиваетесь…
— Не вы, а ты, — поправил его Мухтар и еще раз чмокнул в щеку.
— …как ты, золотой Мухтар, добиваешься того, что кожа на твоих руках нежнее, чем у девушки и пахнет персиком и миндалем?
Тут-то Мухтар и вспомнил опять о Зайнаб. С тех пор, как она приехала, он извел на себя половину того крема, который был у девушки. Вспомнив сейчас о том, что она куда-то исчезла, а перед тем побледнела, как тяжело больная, он не почувствовал ни раздражения, ни ревности. Так вспоминают в добрую минуту о непутевом своем ребенке. Его жаль до боли. Понимаешь, что конченный он человек, но ведь твоя кровь, разве можно отнестись равнодушно, разве можно бросить и забыть! Что и говорить, он сроднился с Зайнаб. «Проклятая девчонка!» — мысленно повторил он слова, произнесенные им в тот мрачный час, когда он сидел в темном кабинете. Но тогда этими словами он ругал Зайнаб, а теперь вкладывал в них восхищение.
В двенадцатом часу ночи, захватив про запас четвертинку водки, Мухтар излишне твердым шагом, с гордо поднятой головой и взглядом победителя, шел посредине улицы к дому сельсовета. Опять, как и вчера, светил круглый месяц и легкий ветерок, теплый, нежный, весенний ветерок ласкал своим дуновением кожу лица. Улица была пустынной, только в окнах Анвара горел свет. Проходя мимо школы и мимо домика директора, Мухтар еще выше задрал голову. Всё ему сейчас было нипочем. Пусть-ка выйдет Сурайе — он ей скажет!
Что он ей скажет, Мухтар так и не придумал. Он вспомнил, что окно, выходящее на улицу — это окно детской, той самой комнатки, в которой жила всё это время Зайнаб. «Почему «жила»? Может быть, она и сейчас там?.. Нет, нет, чемодан-то остался в конторе…» Сердце защемило от предвкушения того, что сейчас он увидится с Зайнаб. Полчаса тому назад он сам задавал себе вопрос: куда она девалась? А сейчас — знал, да, не думал, а знал, что Зайнаб у него. Куда же, в самом деле, могла она деваться. Очень ей нужно ходить по кишлаку! Вспомнил он и молящее выражение глаз своей девчонки. «Протягивает командировку, старается придать себе независимый вид, а в глазах любовная тоска и робкая просьба простить…»
…Так оно, конечно, и оказалось. Войдя к себе, Мухтар не зажег свет. Постоял, чуть покачиваясь, в густой темноте и прислушался, принюхался: здесь или нет? Услышал прерывистое и чуть всхлипывающее дыхание обиженного ребенка. Почувствовал запах ее духов. И откуда-то из глубины пришло умиление. Только не умиление нежности, а другое — жадное умиление мужчины. Оно влечет за собой острое желание подхватить на руки, закружить, и целовать, и кусать, и шептать бессмысленные слова…
Стараясь не скрипнуть половицей, Мухтар стал подкрадываться к тахте. Но Зайнаб всё-таки проснулась, слегка вскрикнула, а потом прошептала:
— Кто это? — голос был беспомощным, как у человека, который никогда и нигде не чувствует себя дома, не может спрашивать по-хозяйски.
Мухтар двумя большими шагами приблизился к ней, опустился на колени, обнял Зайнаб за плечи и стал целовать. И глаза, и щеки, и губы, и даже руки — всё у нее было солоно от слез…
…Потом, когда она уснула, а в нем все еще бурлила энергия, он тихо поднялся, зажег настольную лампу и накрыл полотенцем, чтобы свет не бил в глаза спящей. Откинувшись на стуле и прикрыв веки, Мухтар отдался сладостной истоме. Мысли неопределенно метались вокруг какого-то еще неясного центра. Сейчас он подумает, а может быть и сделает что-то очень, очень важное, решающее. Именно так — решающее всю его жизнь. Но для решения не хватало чего-то, какой-то детали, одного глотка… Ну, за этим далеко ходить не нужно. Привычным движением он завел руку назад. На стуле висел пиджак, в кармане пиджака — четвертинка водки. Мухтар не стал себя утруждать поисками стакана. Выковырял карандашом картонный капсюль, сделал глоток прямо из горлышка. Четвертинку поставил на стол. Пошарил глазами чем бы закусить, нашел кусочек печенья, пожевал и вдруг увидел в пепельнице разорванный плотный лист бумаги. Такой белой глянцевой бумаги у него в доме никогда не было. Не задумываясь, не придавая тому, что он делает, большого значения, он разложил куски на столе, подобрал по извилинам рваных краев. Это оказалось не трудно. Перед ним теперь лежали стихи. И он уже собрался было небрежно смести их со стола, как вдруг заметил в предпоследнем байте имя Анвара. Тогда он стал читать:
Тайну я хотел сберечь, но не уберег, —
Прикасавшийся к огню пламенем объят.
Говорил рассудок мне: берегись любви!
Но рассудок жалкий мой помутил твой взгляд.
Речи близких для меня — злая болтовня
Речи нежные твои песнею звенят.
Чтоб умерить страсти пыл, скрой свое лицо,
Я же глаз не отведу, хоть и был бы рад.