Признаю себя виновным...
Шрифт:
От школы до моей квартиры не больше ста шагов. (Вот пишу «моей квартиры», а надо бы — «директорской». Завтра или послезавтра приедет новый директор, придется перебраться в домик, который нашла нам Шарофатхола). Сто шагов… И шел я довольно быстро. Но именно в этот короткий промежуток времени, пока я шел, меня будто встряхнули и всё встало на место. Я прозрел. Чувство острого стыда все больше и больше овладевало мной. Увидел Себя со стороны, все свои ночные и утренние поступки, всю оскорбительность моего поведения… Оскорбительным мое поведение было не только в отношении Сурайе и Зайнаб, но и в отношении меня самого. Подходя к дому, принял решение: сейчас же просить у Сурайе прощения, рассказать, как началось и как разрасталось мое увлечение и к какой глупости привело. «Скажу, что виноват, она меня поймет, поймет, не может не понять!..» С этими мыслями я вошел в дом.
Сурайе не было. В комнате Зайнаб царила тишина. Да и не думал я в эту минуту о Зайнаб, хотя, конечно, если бы увидел ее — и перед ней бы извинился.
Несколько минут я ходил по комнате, подбирая слова, которые скажу Сурайе. О том, что надо ехать в город за деньгами, опять забыл. На счастье или на несчастье — не знаю, я увидел портфель, в котором обычно привожу зарплату из района. Спохватившись, я взял шляпу и плащ, и в эту самую минуту вошла Сурайе…
Без малого одиннадцать лет прожили мы вместе. Я был уверен, что знаю свою жену, как себя. Всегда мог предсказать, что скажет она по тому или иному поводу, в каком случае рассердится, в каком рассмеется. Преобладающей чертой характера своей жены я считал здравый смысл, рассудительность, спокойствие. И не я один. Все наши товарищи по работе ставили Сурайе в пример, как наиспокойнешего члена школьного коллектива. Я мог вспылить, мог даже раскричаться. Сурайе в минуты споров и разногласий была мягче, чем когда-либо. Ждала, пока я отойду, а потом высказывала свою точку зрения. И это почти наверняка сокрушало все мои доводы…
Я написал: «знаю свою жену, как себя», а сейчас подумал — знаю ли я себя? Во всяком случае, две недели назад я знал себя хуже, чем сейчас…
… Помню ясно, — что с плащом через руку, с шляпой и портфелем в другой руке, я стою в проеме двери и прямо на меня идет моя жена. Глаза у нее расширены. В двух шагах от меня она резко останавливается и устремляет на меня горящий взор… И молчит. Пропускаю ее. Она проходит в комнату.
— Я еду за деньгами, — говорю я.
Она молчит.
Кажется, начинаю понимать ее состояние. Она хочет что-то сказать, но не может… Видимо, горло ее перехватила спазма.
— Сурайе, — говорю я, как можно ласковее, но в моем тоне так очевидно намерение предупредить ее вспышку, что я и сам этим недоволен. — Сурайе, — повторяю я, — нам очень, очень нужно поговорить. Я должен сознаться… Во всем считаю себя виновным…
И тут она бьет меня наотмашь по лицу и кричит, кричит во весь голос:
— Негодяй! Спутался с какой-то потаскухой! В своем доме…
Я отшвырнул портфель и шляпу на кровать, схватил жену за руки… Я не помнил себя от бешенства… Она продолжала сыпать оскорбления. Последняя фраза, которую я услышал, поразила меня своей ужасной несправедливостью:
— Развратник и лжец! Мне известно, вы всё заранее подготовили…
Тут открылась дверь детской. И я увидел — прижимаясь к стенке, скользнула к выходу Зайнаб. Она, конечно, всё слышала.
Оскорбления ведь сыпались и на ее ни в чем неповинную голову. Нужно было ее удержать. Явился план: сесть втроем, объясниться и всё уладить…
Я выбежал на улицу, закричал: «Зайнаб! Зайнаб!»
Она обернулась и взглянула на меня с таким презрением, что я готов был провалиться сквозь землю. Несколько слов, которые сказала наша гостья, почти буквально повторили последнюю фразу Сурайе…
Я вернулся в комнату. Моя жена билась на постели в рыданиях. Не сказав ни слова, не попрощавшись, я взял портфель, шляпу, плащ и вышел из дому. Ноги мои одеревенели, всё тело плохо мне подчинялось.
Как заведенный, пошел я в школу, позвонил Махсумову и попросил посодействовать мне добраться до района… Потом я пошел в сельсовет и, помнится, вполне вежливо разговаривал с Мухтаром и он мне так же вежливо отвечал. Сказал, что машина Заготхлопка идет в город, но что он убедил директора и тот разрешил сделать крюк и завезти меня в райцентр. Я поблагодарил. Махсумов вдруг сказал, что сейчас разыщет мою попутчицу.
— Какую попутчицу? — с недоумением спросил я.
Секретарь сельсовета как-то особенно улыбнулся и ответил с непонятным мне тогда ехидством:
— О, весьма желанную для вас… Вашей попутчицей будет инспектор облоно… Не помню фамилии…
— Кабирова?! — спросил я чуть ли не с ужасом.
Махсумов откровенно расхохотался и побежал искать Зайнаб. Но тут подъехала машина, и бухгалтер Заготхлопка, который сидел рядом с шофером, стал торопить: «Скорей, скорей, у меня нет ни минуты времени!»
Короче говоря — мне повезло…
Вот уж, поистине, нелепость! В моих записках, что ни слово — можно повернуть и так, и эдак. Конечно, повезло бы мне как раз в том случае, если бы Зайнаб нашли и мы уехали бы вместе. Уж — будь я не один — всё, происшедшее позднее, разумеется, не могло бы случиться. Но в тот момент я очень обрадовался, получив возможность удрать от «желанной попутчицы».
Юлиус Фучик в своем предсмертном произведении «Репортаж с петлей на шее», в одном месте пишет, что коммунист должен оставаться коммунистом везде, никогда не давать себе отпуска от своих убеждений. Не только работая, но и в поезде, и в ресторане, и дома проверять каждое свое слово. Не совершать поступков, не рассмотрев их мысленно с партийной точки зрения. Это не дословная цитата, но за смысл я ручаюсь.
Был ли я коммунистом в ту ночь, и в тот день и в следующую ночь? Определяйте сами. Одно знаю наверное — я позволил себе распуститься.
Впрочем, и это требует объяснения.
Прослеживая внимательно всю цепь, звено за звеном, я обнаруживаю, что самую тяжкую ошибку совершил не тогда, когда влюбился. Нет, я пал жертвой другого недостатка. Очень распространенного и тем самым, значит, наиболее опасного.
Моя любовь к жене — хотя и искренняя и серьезная — и моя страстная влюбленность в Зайнаб были начисто лишены уважения.
Неуважение к женщине — вот в чем я вижу теперь корень зла. А ведь это означает и отсутствие уважения к самому себе.
Впрочем, когда я ехал на машине в райцентр, я думал не об этом. Главным и всеобъемлющим было чувство обиды. Хорошо еще, что бухгалтер Заготхлопка сидел в кабине с шофером, а я в кузове. Разговаривать с ним не пришлось. Уж какой там из меня собеседник был в тот день!..
Ветер дул в лицо. Это меня немного освежило… Примечательно, что, проведя бессонную ночь, а потом пережив столько всяких волнений, без завтрака и без обеда, я был еще полон сил. О еде я ни разу не вспомнил. Перебирая события минувших суток и стараясь найти объяснение тому, что произошло, я во всем обвинял одну лишь Сурайе. Ее неразумная, слепая ревность казались мне единственной причиной скандала. Ведь я шел к ней с открытой душой, а она… Мысленно я не прекращал спор со своей женой. Временами воображал себе, как, хлопнув дверью, уйду из дому… Но, честное слово, даже допуская возможность разрыва с женой, я не собирался осуществить мысль, заложенную в переписанной мною газели Саади. Зайнаб, вместе со встречным ветром, улетела назад, улетела навсегда… Еще через минуту я уже рисовал себе, как происходит примирение с Сурайе. Каюсь: я видел себя в роли мужа-властелина, прощающего хорошую, но неразумную жену. Даже приготовил соответствующую речь!..