Призрачная любовь

Оленева Екатерина Александровна

А у меня бессонница. Я четвертую ночь не могу сомкнуть глаз. Буду философствовать, чтобы кое-как дотянуть до рассвета.

Почему, задаю я себе вопрос, раз больше все равно некому, — почему, если трахаемся мы все вчетвером, традиционно считается, что псих — один я? Не мой отец. Не мой брат, который, как всегда, примерный и послушный мальчик. Не единственная девочка на трех мальчиков. А именно я?

Жизнь полна парадоксов.

Леночка, Леночка. Вот как все обернулось. Твоя любовь ко мне тебя погубила, а меня — не спасла. Душа твоя закоптилась

нашими семейными пороками. Потемнела, как стекло, покрывшееся копотью. Ты смогла так легко вписаться в то, что ещё вчера-позавчера показалось бы тебе самой невозможным.

Теперь наши апрельские "отношения" с Костей кажутся милой шуткой, безделицей, на фоне всего, что произошло позже. Из-за тебя, шлюха ты глупая, умерла моя мать, повесилась дурочка Наташка, у которой, оказывается, неожиданно сохранились понятия о том, что нормально, а что — нет.

Ты хороший стрелок, моя ведьмочка. Не промахнулась. О моих "пристрастиях" поведала сразу кому нужно. Наташка дальше сама себе все придумала, сама же в придуманное и поверила. Она, похоже, искренне считала, что у меня качественно иное мировоззрение.

Эх, Наталья! Не сказать тебе уже, что все у меня нормально. Так же, как и других. Не дала ты мне возможности рассказать, что спать с парнем мне было — никак. Это физически. О моральном самоощущении распинаться не буду. Я был пьян. И в этом одна из причин.

Вторая причина, подвигнувшая меня, на сей "доблестный поступок", это желание побесить папочку. Такой свиньи полгода тому назад, даже он от придурка сына не ожидал. (Зато сам-то теперь как куролесит?).

Ну, а в-третьих, мне было интересно, смогу ли я сделать то, от чего меня тянет убежать подальше. Остается с грустью поражаться собственной силе воли.

Я спал с Костей потому, что в характере у меня странный душевный мазохизм. Иного объяснения нет. С детства всегда делать то, что боялся.

Боялся темноты — заставлял себя искать её, где только можно. Чердаки, подвалы были моим постоянным местом обитания. Мать замучилась меня из них вытаскивать. Спускаться вниз, за ступенькой ступенька, плотно закрыв за собой дверь, видеть, как тьма сгущается, что в ней не остается света, было очень страшно. Самым жутким местом для меня был подвал в нашем доме. Я до сих пор туда не могу входить без содрогания.

Мне казалось, что если я заставлю себя пройти через этот подвал, который тянулся подо всем домом, я, наконец, перестану бояться темноты. Однажды, со мной произошел весьма странный случай, при воспоминании о котором у меня и сейчас по спине бегут мурашки.

Я медленно ощупью пробирался по подвалу. Со всех сторон меня обступал липкий, душный, наполненный странным сладковатым тленом, похожий на запах прогорклых лекарств и скопившийся пыли, мрак. Запах формалина. Запах сгнивших тел, зарытых глубоко в земле, готовых вырваться на поверхность.

Запах сгущался.

А потом в темноте что-то начало светиться. Это были не кошачьи глаза, искрящиеся огни были много больше по размеру. Я видел (или мне только так казалось), длинные зрачки, горящие лютой злобой. Видел клыки. И бросился бежать, от ужаса не помня себя.

Даже не знаю, как я не заблудился, пока бежал, подгоняемый звуками шагов (или лап) за своей спиной. Поскольку в десять лет я наркотики не принимал, и даже толком не пил, то бредом это быть не могло. Поэтому не знаю, что это было. Что бежало, тяжело обдавая меня смрадным дыханием?

Лестница наверх, к спасительной двери, показалось такой длинной. Бесконечной. И когда я подбежал к ней, к двери, она оказалось запертой. Сколько я не дергал за ручку, дверь не поддавалась. А сзади что-то приближалось. Я развернулся, прислонившись спиной к двери, вглядываясь во мрак. Уверенный, что это только глупые страхи. Что ничего не будет.

А потом…

Я не помню, что было потом. Что-то может, и было. А может, только мое больное воображение. Не знаю.

Мать говорила, что искали меня около девяти часов, а когда нашли, я почти не дышал. Я несколько часов пролежал в обмороке. У меня был тяжелый случай какой-то нервной болезни. Я даже говорить перестал. Боялись, что я окончательно сдвинусь. Даже папаша утратил авторитарный тон и пытался учиться говорить со мной по-человечески. Он снизошел до чтения сказок!

Как только я получил возможность выходить, я снова спустился в подвал. После этого вся семья испугалась за папашин рассудок и мою задницу. До светлого открытия, что бить меня бесполезно, папе предстояло прожить ещё несколько лет. Поэтому попе было серьезно больно. Но наука на пользу не пошла.

Мне мало что идет на пользу.

Вторым страхом были женщины. Подростком я ужасно их боялся, потому что был хилым, болезненным, и был уверен, что ни хрена у меня с ними не выйдет. Слава богу, ошибся.

Я боялся боли. У меня низкий болевой порог. Поэтому мне обязательно нужно было клясться на крови при каждом удобно случае и вне такового. Я так часто резал себе руки и пальцы, что мать отвела меня к психиатру. (С этого и началось наше постоянное и непродуктивное сотрудничество с работниками психбольниц). Я "честно" признался, что люблю, когда мне больно. И психиатр поставил диагноз и приписал таблетки.

Я сам читаю, что пишу, и думаю — ну на зачем, зачем, мне все это было нужно? Зачем было казаться психом? Наверное, зря я все-таки не пил приписанные мне лекарства.

Ответ на вопрос: "зачем", у меня есть. Потому что мой отец — садист. Даже наедине с самим собой не хочу развивать эту тему. Это — мое. Только мое. И ни с кем этим я делиться не буду

А ещё, в четвертых, я боюсь темноты.

За последней чертой её не избежать никому. Это будет та самая темнота, из подвала, из кошмарных снов. Все мы в детстве боимся темноты потому, что бессознательно ассоциируем её со смертью. И стремясь к жизни — включаем свет. Свет есть жизнь, а смерть — темнота в которой не возможно его включить.