Призрачный остров
Шрифт:
Единственная надежда – достичь острова. Живи сейчас Лиза – тоже бы расхохоталась – вот ведь нашелся собиратель металлолома, разве может один человек достроить подводную лодку? Выполнить сложное насыщение отсеков – ведь надо сначала сделать проект. Лиза работала в конструкторском бюро, и ее заботой было вычерчивать разные проекции деталей, даже тех, которые слесари его бригады мастерили без каких-либо чертежей. Узнай Лиза, для чего он затеял строительство, тоже, пожалуй, высмеяла бы его, она считала себя атеисткой. Какой тот свет на острове может быть для атеиста. Считала, что он не верит в Бога. А сама ведь тоже к вере пришла, хотя признаться в этом не хотела. Говорила: это все – утешение для слабых. Но все же, ей бы идея с островом понравилась.
Значит, не забыл. Разве можно забыть. Глядит на него с цветной фотографии – молодая, ямочки на щеках, улыбается своей загадочной улыбкой. И есть еще медальон, в нем завиток ее волос, от которого, кажется, даже исходит тепло. Вот и все, что осталось. Лучше бы она жила, а он умер. Или нет,
За какие тяжкие грехи дано одиночество? Ведь старался жить почти по евангельским заповедям – не делать ближнему того, что не пожелал бы себе. А по-евангельски ли это? Всегда ли нужно непротивление злу. Видел, вокруг зло творят – молчал, а может в этом и был самый великий грех. Часто стал мысленно обращаться к Богу. Одно время даже сошелся близко с отцом Димитрием. Хотел приобщиться к церкви. Был Димитрий молодой еще, горячий. От слов своих сам возбуждался, тряс короткой черной бородкой, разоблачал всех и вся. Было много желчи в его словах, но и немало правды. Он считал, что не должен церковник во всем потакать правителю, не имеет право разглашать тайну исповеди, и уж никак не должен гнаться за мирскими благами. И ни в коем случае не освящать дворцы правящих чиновников и олигархов. Писал свои петиции самому патриарху. Упрекал Ефима, что тот замкнулся в своей гордыни и ничем не возмущается.
Ефим стал замечать, что с годами все больше сторонится людей, не хочет никому прощать ошибок. Одиночество копит внутри жизненную отраву. Желчь разливается, сгущается кровь. Молчание отучает от слов. Подошло такое время, – впору, как Лев Толстой, уйти, куда глаза глядят. Вроде бы все тихо, все складно. Но внутри предчувствие, озноб даже какой-то внутренний. Затишье ведь всегда перед бурей. На море так бывает, – кажется, полный штиль, а копится, копится энергия, – и вот – прибойная волна, да такая, что берег может разрушить. Когда нет просвета, нет выхода – человек взрывается. Так что остров подоспел вовремя. И надо спешить, пока не опередили. Олигархи уже свои планы строят. Почувствовали, что можно приумножить капиталы. И один из них, самый расторопный, бывший секретарь горкома Базилевич зарегистрировал открытое общество «Остров благоденствия» и довольно успешно начал продавать островные земли.
Конечно, все стремятся найти свой рай, найти убежище от всего наносного. Возможно, на острове преддверие рая, и даже сам рай. Как не поверить в иной мир, если есть уже доказательства – существует антиматерия, существуют антимиры. И не могут души исчезать бесследно. Зачем же дан человеку такой мощный мозг, накопитель информации. Для чего? Кому это все предназначено, если не бессмертной душе. Лиза не верила в загробную жизнь, он просто утешал ее в последние дни, сам тогда не верил, а ради нее даже библию стал читать. Понимал, как ей тяжело. Хотел вселить надежду. Понимал, что верующему много легче покидать этот мир. Главу за главой успел прочесть вслух Лизе и Ветхий завет, и Новый завет. Многое самому в душу запало. Теперь прозрение пришло. Понял, без веры человек жить не может. Вот и недаром дан остров – послано свыше спасение. Пусть смеются над ним – выжил старый из ума. Они не думают о смерти. Им молодым можно и посмеяться…
Но кто бы вдосталь посмеялся над ним, так это друг студенческих лет Дален, вот, сказал бы, еще одно подтверждение того, что гений должен быть сумасшедшим. Конечно, только сумасшедший мог ночами сидеть в лаборатории. Это вместо танцев в Мраморном дворце или в интер-клубе. Дален считал его гением и сумасшедшим еще в те студенческие годы. Он был не оригинален в своих высказываниях. Издавна на Руси изобретателей считали юродивыми и горемыками – нищие, гениальные, но беспутные головы. Сам Дален не смог одолеть премудростей строймеха, и всякого, кто решал сходу сложные задачи по строительной механике корабля, считал гением.
Дален, хотя и не мог решать сложных задач, сегодня – птица высокого полета. Можно было, когда сокращали, когда завод банкротили обратиться к нему за поддержкой, но это было не в правилах Ефима. Захотел бы Дален, сам вспомнил, но высокое положение, видно, вскружило голову. Да и не знает Дален ничего о жизни в моногородах и о своих сокурсниках. Многие такие чудеса сотворяли, куда там ему, Ефиму. Хотя и он был не промах. Вот сделал в свое время автомобиль. Мотор установил от старого японского мотоцикла, коробку передач сам смастерил, сделал автограф, так называл он управление своей машиной при помощи компьютера: верх у машины мог раздвигаться, а колеса и передние и задние были ходовые, но главная «фишка», как любят сейчас говорить, что машине не нужен был бензин, двигатель работал на рапсовом масле. Все тогда удивлялись, не верили, что он автомобиль сделал своими руками. Не верили, что может обходиться без бензина. А чему удивляться, обычная машина – это элементарно. Вот удивились бы они, узнав, что его сокурсник Дима Вересов, окончивший институт, как и он, Ефим, с красным дипломом, в Перми смастерил самодельную ракету. А топливо придумал такое, что его и его ракету так засекретили, ни адреса, ни телефона, и никто не знает, где теперь Дима Вересов. Или ему повезло, или не повезло – не известно. Но такого человека в любом случае не оставили без работы. На воле или под надзором, как некогда лучшие умы, заключенные в шарашках, он свое возьмет. Пермь, конечно, не моногород, старинное название городу возвратили и объявились там мастера-чудесники. Возможно, Вересов и артель собрал… Ведь, если вникнуть в законы природы не с марксистских позиций, а с непознанных еще, тех что высшие силы подарили, то ясно сразу – вы чего нефть качаете и землю опустошаете, вы что атом разрываете, дано ведь солнце, – от него и берите тепло – сколько влезет. Всегда считал Дима – солнечные батареи главный и единственный выход, все крыши домов превратить в батареи – и никакой от этого угрозы. Наверное, и ракету свою от солнца запитал… Будущее покажет. Конечно, атомные станции закроют. Можно будет создать на луне станцию для концентрации солнечной энергии или же вывести на орбиту специальную станцию для трансляции солнечной энергии, придумают что-нибудь…
На весь мир славятся российские изобретатели. Только попробуй у нас патент получить на свое изобретение, сто крючков и преград на пути выставят, лишь бы отбить у тебя охоту свидетельство заиметь. А потом, через десятки лет волосы на себе рвут – как же так случилось, что за границей изобрели. Здесь же, в городе, секретном и номерном, и вообще патент получить невозможно. Все тайной окружено. Все засекречено. Специальный, так называемый второй отдел на верфи был самый многочисленный, там за массивной металлической дверью и сидели эти секретчики, полковники отставные. Командовал всеми Пикальцев, присланный из органов. Из непотопляемых он сейчас у правителя – правая рука. Низенький человечек с большими мясистыми ушами, казался очень обходительным и вежливым, мягко стелил, но жестко спать было. С первых лет работы Ефима на верфи завел на него дело. Когда верфь закрывали, полистал эту пухлую папку Ефим. Дал посмотреть приятель – сторож из хозяйственного отдела, которому поручено было бумаги жечь. Чего там только не написано было в этой папке, многое Ефим и сам едва мог вспомнить, но все было учтено четко, по датам расписано. И еще был у них отдел почтовый, письма проверяли. И до чего додумались – голубей приказали отлавливать и уничтожать, мол, гадят они на прохожих. А причина была в другом – голубиной почты испугались. Ее ведь никак не проверишь. Вдруг станут рабочие или инженеры о работе верфи сообщать иностранным агентам, писать о радиации или пасквили на советскую жизнь сочинять. И все эти пасквили, и все эти секреты в трубочку и на голубиные лапки…
Ефим тогда только что приехал в этот город, направили по распределению, квартиру подыскивал, Лиза должна была вот-вот диплом защитить и прибыть сюда. Ее родители настаивали на переезде в Троицк, солнечный городок на Урале, родной Лизин Троицк. Квартиру там приготовили для молодоженов. Он же родителей лишился рано. Отца не знал. Тот на войне был тяжело ранен и умер, не увидев своего младшего сына. Мать, измученная голодом и совсем не женской работой в поле, когда впрягались женщины в плуг, да все на себе вытягивали, тоже рано покинула этот мир. Растила одна двух сыновей. Ребенку все в забаву – когда бороной мельчили пласты, его сажали на борону, радовался – можно прокатиться. А сейчас и вспомнить страшно. Женщины вместо лошадей, вместо быков. Могли ли они жить долго? Оставался в родном городке на Смоленщине дядя, который и жил в родительской квартире. Тот тоже звал к себе. Но какая там работа в этих сухопутных городках для кораблестроителя. Да даже если бы и была работа…
Но хотелось ни от кого зависеть, а самому начать и строить свою жизнь. Квартиру, как молодому специалисту, обещали вскоре дать, а пока комнату снимал у одного заядлого голубятника Павки. Был он лихой парень, считался заводской шпаной, никого не боялся, но к Ефиму особой симпатией проникся, сказал, смотри, – если кто приставать будет, – сразу мне говори, я любого по стенке размажу. Голубятня у него была всем на зависть, над сараем нечто вроде купола, издали можно было за обсерваторию принять, тем более что окрашена она была ярко-голубой краской. Был этот голубятник со всеми в обращении жесткий и грубый, а когда брал в руки своих сизарей, просто преображался, даже сам гулить начинал. И улыбался как ребенок. Никто и слезинки у него не мог никогда вызвать, а в ту ночь, когда подогнали кран и его голубятню разрушили, а голубей сетями накрыли и увезли, рыдал он долго, и успокоить его было невозможно. Совсем недавно случайно встретились в магазине. Ефим его сразу узнал, хотя постарел Павка, уже не Павка, а Павел Игнатьевич, сгорбился, лицо морщинистое, впадины под глазами, но в глазах прежний блеск. Тоже нигде не работает. И что порадовало – снова голубей держит. Сказал, я, когда голубятни разоряли, двоих спас, держал тайно, почтари они, от них у меня уже большое потомство. Рассказал, что есть даже теперь общество голубятников и прятаться ни от кого не надо. Много голубятников в деревнях. И все они с помощью голубиной почты друг с другом переписываются. И почта эта надежнее всего, даже надежней электронной, компьютерной. Никакой хакер, никакой стукач, никто свой нос в письмо не сунет.