Призрак бродит по Техасу
Шрифт:
Когда замерли аплодисменты, я медленно вперил в зрителей указующий перст. Я был уже не в алом плаще, но вновь стал абсолютно черным с серебром. Наклонившись к ним так, словно я упирался локтем в колена, а подбородок положил на ладонь, и подкрепляя каждое слово медленным мановением указательного пальца другой руки, я сказал самым низким своим басом:
– Вы смеетесь, вы веселитесь. Это хорошо… пока. Но вы и я, товарищи, мы-то знаем, что просто стоя у двери, ничего не получим, как бы мы ни просили, как бы ни требовали. Еще ни один мужчина не обзаводился женой, просто постояв у дверей. Мы-то с вами знаем, верные бойцы Революции, что нужно сражаться, нужно
Внезапно Кристофер Крокетт Ла Крус, первый любовник труппы Сферического театра исчез. Исчез долговязый детеныш космоса, вляпавшийся в опасную, хотя и дурацкую земную заварушку. Нет, теперь я был Кассий, уговаривающий благородного Брута. Я был Сэм Адаме, подстрекающий пуританских буянов, которые звались Сынами Свободы, устроить знаменитое Бостонское чаепитие. Я был Камилл Демулен, призывающий к штурму Бастилии. Я был Дантон, зычно требующий головы Людовика ХУЛ. Я был Джон Браун, кующий меч абсолюционизма. Я был Ленин, объявляющий колеблющемуся съезду Советов: "Теперь мы приступим к созданию социалистического строя!" Я был товарищ Мао, начинающий Великий поход, я был Малькольм Икс, закладывающий основы Черного Национализма. А говорил я вот что:
– Товарищи, вы превосходите своих врагов численностью в десять раз, а теперь вы располагаете и моей потусторонней помощью. Да, ваши угнетатели выше вас, крупнее вас и имеют машины огромной мощности. Но крупность их - это дряблая крупность людей, чьи тела переросли их неиспытанное, незакаленное мужество. Внешне они высоки, но внутри они пигмеи, алчные и тщеславные. И ни одна машина не превосходит мощью того, кто захватывает ее, кто ею управляет! Разве вы не видели, как человек потеет и бьется в судорогах, потому что его ужалил скорпион или укусил паук, ничтожно маленький по сравнению с ним? Могучие армии бывали побеждены невидимыми микроорганизмами. Товарищи, ваши враги малочисленны, они ослаблены ленью, алчностью и коррупцией. Так станьте же скорпионами и пауками! Время нанести удар!
Позади меня послышался свистящий выдох изумления. Так, значит, я поразил и моих коллег? Тем лучше!
Я вновь выпрямился - жуткий, непостижимый, и все-таки друг моих товарищей. Теперь я был Чудовище Франкенштейна, я был Дантон на суде, я был воскресший Лазарь, я был Лон Чейни в "Призраке Оперы", я был спешившийся Четвертый Всадник Апокалипсиса.
– Товарищи, - прогремел я, - мы знаем, как велик разрыв между болтовней и поступками, между словом и делом. Лишь несколько минут тому назад я позабавил вас, делая вид, будто жую головы кое-кого из великих ничтожеств Техаса. Да, это было смешно, я надеюсь. Удачный трюк, как мы говорим, а кроме того, уповаю, и пророчество того, что уже не будет трюком. Ведь какой-то час тому назад я положил ладонь на плечо президента всея Техаса Остина - и он умер. Диктатор Лонгхорн мертв! Я его съел. Это факт. Такой же факт, как смерть ребенка или раздавленный ногой таракан.
Позади меня послышались шаги, но я даже не обернулся, желая довести свою драматичную речь до конца.
– Товарищи, я наделен способностью есть, и есть, и есть, ничуть не насыщаясь, ничуть не толстея. Смерть всегда голодна. Так возьмите пример с меня. Восстаньте, крушите, пируйте! А если умрете, то просто перейдете за ограду ко мне и будете сражаться там. Значит, вы неуязвимы. Моя рука навеки простерта над вами - рука соратника, который вас любит. Пусть нашим девизом будет "Месть и Смерть"!
Мне так понравились эти слова, что я повторил их с глухой понижающейся интонацией, словно медленно гаснул свет:
– Venganza у muerte!
Я рассчитал, что пять секунд пройдут в потрясенном молчании, потом раздадутся отдельные выкрики, сливаясь в общий рев.
Из этих пяти секунд я получил три - такого потрясенного молчания, что дальше некуда.
Затем со всех сторон загремели прожекторные лучи, поражая нас пронзительным фиолетово-белым светом. Мегафоны и сирены ударили в нас слепяще-белым воем.
Их невероятный шум заглушил мерный тяжелый топот гигантских коней, которые - седло к седлу - замыкали публику с трех сторон, оставляя свободной только дорогу к Мекстауну.
Затем сидящие на этих конях техасцы в темных балахонах с капюшонами одновременно щелкнули длинными электрическими бичами. Широким полукружием вспыхнули синие искры. Мои зрители по краям толпы закричали, задергались.
Я оглянулся. Если не считать одинокой фигуры возле меня, эстрада была пуста. Шаги, которые я слышал, завершая речь, получили объяснение: это пустились наутек мои товарищи по Революции: Эль Торо, отец Франциск, Гучу, Ла Кукарача, объявившая себя моей вечной возлюбленной, и все прочие верные бойцы, чьи имена я не успел узнать.
Единственным исключением была Рейчел-Вейчел. Она сидела в кресле, скрестив руки на груди, и смотрела на меня с холодным вопросом в глазах, которого я не понял.
Значит, хоть кто-то в бегстве не обратился! Но почему она не захватила свои молниевые пистолеты или хотя бы не встала рядом со мной?
Крики и вопли позади заставили меня обернуться, и я замер на месте, с трудом поворачивая голову.
Мои зрители напали на техасцев! Они шарили по земле в поисках камней - обломков рассыпавшихся от времени надгробий - иногда находили их и швыряли во всадников. Полдесятка мексов сумели проскользнуть под бичами и теперь били лошадей по ногам и цеплялись за вдетые в стремена ноги. На моих глазах двое были с шипением рассечены пополам красным лазерным лучом. Трое мексов ухватили бич за рукоятку и дергали за него, а четвертый потянул вверх ногу всадника, сталкивая его с седла.
Да, мои зрители бросились в нападение. И с первого же взгляда мне стало ясно, что надежды на успех у них не было никакой.
Все это время хором и по отдельности мои зрители - нет, члены обезумевшей революционной толпы - выкрикивали (порой простирая ко мне руки) жуткий мелодраматичный девиз:
– Venganza у muerte!
Поверьте, каждый раз, когда я слышал эти идиотские слова, мне казалось, что меня обжигает удар бича. Я, и только я, подстрекал этих смуглых сгорбленных дурачков драться, получать настоящие раны и даже умирать, вместо того, чтобы просто дать деру - ведь техасские бичи (во всяком случае вначале) были настроены только причинять боль, но не оглушать и, уж тем более, не убивать.
Одно только присутствие моей застывшей фигуры на эстраде толкало мексов продолжать безнадежную схватку, обрекало их на смерть. Причина же, почему я стоял так, заключалась отнюдь не в моей храбрости, а в растерянности и попросту в глупости. Но пока я стоял там, я был их черным знаменем, гнал их вперед, не позволял отступить. Ведь я же обещал беднягам бессмертие, как Старец Горы своим ассасинам. Почему, ну, почему мои товарищи не крикнули мне, что спектакль кончился, и я должен бежать с ними? Почему они бросили невежественного актера принимать - или, во всяком случае, наблюдать - последствия его вдохновенной игры? Может, мне следует остановить дурачков, которые умирают и мучаются вокруг меня?