Призрак оперы N-ска
Шрифт:
Хуже всех, наверное, приходилось в этот момент стареющему Драчулосу. Обуреваемый нелепейшей, заведомо обреченной на провал идеей хоть как-то перекричать оркестр, он демонстрировал всем желающим богатую коллекцию разнообразнейших жил, вен и артерий на напряженной шее — которая, как и лицо Драчулоса, приняла глубокий малиновый цвет. Стакакки, старавшийся четко произносить омерзительные сердцу немецкие слова, отчаянно брызгал слюной — и расположенная ближе к тенору одна из позолоченных колонн, поддерживавших царскую ложу, была вся уже покрыта мелкой водяной пылью. С небольшого острого носа Стакакки капали мелкие капельки пота; его просторный, как хлеборезка, рот, широко открывался — но крики певца почти не пробивались сквозь плотную звуковую стену оркестра. Наконец, сипло проорав кульминационные слова: «…mein Vater Parzifal tragt seine Krone, — sein Ritter ich, bin Lohengrin genannt!» —
Однако почти никто из непосвященных и не догадывался, что основное действо «шашлык-концерта» начинается позже — когда отзвучит музыка и немногочисленная публика оставит, наконец, храм искусства.
* * *
Вы вправе спросить меня: ах, в чем же, в чем же заключалось то действо, которое дает нам право считать «Шашлык-концерты» не просто заурядными общедоступными музыкальными вечерами (хотя заурядными их не назовешь уже в силу того, что ими вдохновенно дирижировал сам Абдулла Урюкович!) — но настоящей мистерией высокого искусства? Впрочем, если бы вы даже и не спросили, я все равно об этом расскажу.
…Когда концерт лишь только начинался, на сцене, за наглухо закрытым пожарным занавесом, уже заканчивались последние приготовления к необычной трапезе — своеобразному традиционному ужину, на котором, в силу установленных Абдуллой Урюковичем порядков, проходило собрание работников труппы, обсуждались успехи и неудачи артистов — естественно, что сам маэстро Бесноватый тоже выступал перед коллегами с жестким и беспристрастным по отношению к себе самоотчетом. Разумеется, далеко не все рядовые сотрудники оперной труппы бывали приглашены на шашлык-совет; ленивым, не выказывающим должной самоотдачи в работе на благо Дзержинской оперы, ставящим свои интересы выше (или даже на один уровень) с интересами ведущего европейского коллектива, надеяться на приглашение не приходилось. Но если накануне очередного шашлык-концерта к солисту подходил заведующий отделом художественной безопасности театра, потомственный певец Лапоть Юрьев, и вручал тому маленькую красную бумажку, украшенную изящной литографией работы известного художника Мориса Пигаля (изображавшей крохотного винторогого агнца) — артист, зная, что отныне он по праву может гордиться принадлежностью своей к высочайшей художественной элите, бывал по-настоящему счастлив.
Согласно традиции, на сцене устанавливался небольшой жертвенник, украшенный барельефами Вагнера, Римского-Корсакова, Прокофьева и Мусоргского; всеми приготовлениями здесь командовала Суламифь Бесноватая — тетка Абдуллы Урюковича. Для очередного шашлык-совета все уже было готово. Мясистый баран со связанными копытами, терзаемый страшными предчувствиями, ожидал своего смертного часа неподалеку от режиссерского пульта.
И вот, по окончании концерта, как только счастливый и взмокший Абдулла Урюкович, отделавшись наконец от просителей, почитателей и журналистов, под аплодисменты собравшихся уже присяжных критиков, верных людей, допущенных к таинству артистов и родственников появлялся на сцене — баран, возложенный на жертвенник, приносился в жертву жрецам Аполлона.
Сегодня высокой чести прикончить барана был удостоен молодой и горящий желанием оправдать самые несбыточные надежды баритон Павел Бурело. Овлур Бишкеков и Арык Забитов уже приволокли барана на алтарь и сейчас сдерживали его конвульсии; Коко Мандулов и Фраер Дермантава, подчиняясь четким командам Суламифь Бесноватой, сновали вокруг источавших ароматный дым мангалов и барбекью, расставленных по левую и правую руку от дирижерского кресла (обычно использовали трон из «Спящей»); Лапоть Юрьев и баритон Барабанов наполняли стаканы вином.
Сегодняшний неофит Павел Бурело, однако, преподнес всем собравшимся изрядный сюрприз, внезапно появившись на шашлык-совете полностью задрапированным в жовто-блакытний прапор: он страстно желал обратить всеобщее внимание на объявленную Украиной государственную независимость. В правой руке Бурело сжимал внушительных размеров державний трэзубець; стремительно разбежавшись, с криком: «Хай живэ ридна Украина!», низкорослый певец своим трезубцем нанес барану страшный удар.
Удар, как сказал бы комментатор Николай Озеров, был страшный, но не точный; бедное животное закричало и утроило конвульсии — и быть бы конфузу, но дело спас режиссер Арык Забитов: оскалив меленькие зубки и часто моргая, маленьким перочинным ножичком он перерезал барану горло.
«Недостает еще опыта молодежи!» — заметила Азиза Бесноватая, но праздник уже начался. Овлур Бишкеков, вырезав у барана печень, с поклоном поднес ее Суламифь Бесноватой; на разделке тушки уже работали и Юрьев, и Арчибальд Сопель — и аромат шипящих на угольях капелек жира наполнил сцену.
Абдулла Урюкович, на правах мудрейшего отведав по кусочку печени и сердца, воздавал должное бараньим мозгам; его многочисленное семейство налегало на окорочка; Арык Забитов, Лапоть Юрьев, а также Бишкеков и Барабанов глодали ребрышки; Стаккаки Драчулос неопрятно вгрызался в лопатку… Все знали, что как только Абдулла Урюкович, утолив первый голод, возьмет слово, то продолжать трапезу уже никому дозволено не будет — поэтому некоторое время на сцене были слышны лишь потрескивание и похрустывание косточек, почавкивание, невнятные междометия и специфические глотательные звуки — да в уголке у левой кулисы неожиданно раздался тихий отчаянный писк: это критик Шкалик вдруг подавился торопливо заглатываемыми бараньими кишочками.
* * *
Невзирая на относительно малые, в масштабах всей России, размеры города N-ска, он был буквально перенаселен композиторами. Вы могли спокойно встретить композитора и в новостройках, и в недалеком пригороде; снующие по своим беспокойным делам (а дела у N-ских композиторов почему-то всегда были беспокойными), они переполняли электрички, трамваи и автобусы; составляя нездоровую конкуренцию честному труженику, бесстыдно вставали в очереди за булкой и сардельками.
Но особенно много композиторов попадалось навстречу рядовому горожанину в центре города, поскольку в свое время, пополнив список своих преступных деяний перед человечеством, советская власть отдала в распоряжение Союза советских композиторов города N-ска небольшой особняк, расположенный в историческом центре городка.
Перестройка, охватившая, как известно, все слои нашего населения, в этом вопросе никак на события повлиять не смогла: когда наконец, по настоянию городских властей, с фасада домика исчезла огромная бронзовая доска с надписью: «Союз Советских композиторов СССР. N-ское отделение» — то на ее месте немедленно возникла другая, не менее роскошная, выполненная с применением лазерной обработки резанием и сверхточного литья. На этом фундаментальном образце станкового искусства красовались слова: «N-ский Свободный Союз Христианских Творцов Консонансов». В полном согласии с веяниями новых экономических условий, в подвальчике особняка смышленые композиторы (а по негласной традиции, в правление ССХТК избирались мудрейшие из умнейших и хитрейшие из сметливейших) открыли валютный ресторан «Си-бекар»; на подступах же к уютнейшим кабинетам в верхних этажах возникла пара охранников в десантной форме безо всяких знаков различия, но вооруженных дубинками и автоматами.
…Если бы праздному прохожему сейчас вдруг вздумалось проникнуть сквозь охранный кордон и заглянуть в кабинет председателя СХТК, то взору его открылась бы следующая картина.
Кабинет представлял собой уютное помещение, обшитое дубовыми панелями; стену напротив окна украшал портрет композитора Цезаря Кюи; справа от входа красовался портрет композитора Лядова, а над массивным старинным столом помещался огромный, заключенный в роскошную бронзовую раму портрет председателя союза товарища Пустова; за столом же, непосредственно под портретом, сидел сам творец бессмертной кадрили из кинофильма «Не стой под стрелой» — Акакий Мокеевич Пустов собственной персоной. Кроме него, в кожаных креслах возле низенького журнального столика в кабинете сидели критик Шавккель и музыковед Вореквицкая; по торчащим из подушек другого кресла седенькому хохолку, очкам и ботиночкам фирмы «Скороход» угадывался критик Шкалик. Композитор Тайманский фамильярно угнездился на одном из углов стола Пустова; а на стульчике возле двери сидела молодая и талантливая критикесса Зарема Поддых-Заде.