Призрак оперы N-ска

Веселаго Кирилл

Став гостем Шайзеберга, Бесноватый также вкусил щедрот Дона Жозефа; популярность его еще более выросла, поскольку неутомимый Бустос, помимо прочего, вел серию популярных образовательных передач о музыке для телевидения Гвинеи и Заира. Но даже бездонный кошелек Дона не смог обеспечить Бустосу европейского дирижерского дебюта — спесь кичащихся своими так называемыми «культурными традициями» оперных театров и оркестров оказалась просто непробиваемой; и буквально грезивший дирижированием Бустос Ганс смог помахать дирижерской палочкой только однажды, в каком-то заштатном городке ГДР.

Однако после падения «железного занавеса»,

на заре «perestroyka» популярность N-ской оперы в Европе выросла даже больше, чем авторитет московского Большого — и разумеется, Абдулла (добрейшей души человек!) не смог не помочь милому своему другу утвердиться на дирижерском поприще.

Премьера прошла восхитительно! Оркестр N-ской оперы, подтвердив свою репутацию одного из лучших оркестров России, под руководством Бустоса останавливался всего четыре раза. В увертюре первый валторнист Антон Андреев, грубо нарушив цеховую договоренность, перед своим вступлением посмотрел на дирижера — и не вступил. Услышав его сдавленный хохот, виолончелист Васильев, валторнист Зайков, тромбонист Тюлькин и семейная чета альтистов Улыбиных тоже, в свою очередь, подняли глаза на дирижера; и уж только после того, как они прыснули со смеху, захохотал, забыв про ноты, уже весь оркестр. Бустос же, увлеченно и страстно размахивавший руками на манер ветряной мельницы, совершал еще почему-то какие-то замысловатые движения нижней частью тела и громко постанывал: «O-oh, gut!.. O-oh, sch"on!.. O-oh! O-oh! Sehr sch"on!..»

Затем в арии Керубино, вовсю стараясь помочь друг другу, Бустос и сопрано Флиртова непрерывно меняя темп, «ловили» друг друга до тех пор, пока на тучной Флиртовой вдруг не лопнули штаны (пошитые вообще-то для меццо Панасовой, которая должна была петь премьеру, но серьезно провинилась накануне: сходив по поручению сестры Бесноватого на рынок за мясом, она принесла большой кусок свинины). Как только спавшие с Флиртовой штаны обнажили для всеобщего обозрения вовсе не мальчишеские ее бедра, она утроила темп — в то время, как обескураженный неожиданным зрелищем Ганс опустил руки в растерянности…

Не очень хорош был итальянский язык у баритона Путяги, который в арии своей пел: «Нон пендрай, фарфалон аморозный! Не то жирно дынторну в жиранду!» Каков был итальянский у баритона Далилова (взятого на партию Графа из N-ской оперетты), судить было трудно: особенности его вокальной школы не позволяли услышать чудный голос Далилова, если вы находились от певца более, чем в полутора метрах. Но, в общем, даже по самым высоким критериям N-ского театра, премьера прошла очень хорошо; это был несомненный успех.

Через два дня музыкальная общественность N-ска, следившая за прессой, смогла прочесть в газете «У речки» рецензию критика Шкалика, озаглавленную «О, Моцарт, Моцарт!» В ней Моисей Геронтович, в частности, писал: «Прошлую пятницу зал N-ской, имени Дзержинского, оперы был переполнен — и немудрено! Ведь премьерами опер Моцарта — этого гения — мы не избалованы! И как приятно было услышать подлинно по-моцартовски звучащий оркестр, в котором все нюансы так были Бустосом Гансом — этим неутомимым культуртрегером, этим просветителем, этим блистательнейшим пианистом, который обернулся еще и чудесным дирижером — отделаны! А как дивно постигли все тайны моцартовской партитуры молодые солисты! Я вот, помню, слушал „Свадьбу Фигаро“ в 1969 году в Дрездене — и сейчас могу честно и бескомпромиссно заявить: у нас теперь ничуть не хуже!»

Заканчивалась же рецензия следующим образом: «Благодаря подлинно подвижническому труду нашего мудрейшего и непревзойденно-талантливейшего Абдуллы Урюковича Бесноватого могут теперь N-чане вкушать все прелести подлинного стиля бессмертного Моцарта!»

* * *

…Молодой контрабасист Данила Перловкин, принятый в оркестр N-ской оперы лет пять назад, за время работы в театре интереса к музыке еще потерять не успел. Он охотно осваивал разнообразные духовые; использовал любую возможность, чтобы расширить свой кругозор в области самых экзотических оркестровых (и не только) инструментов.

Вот и сейчас, незадолго до очередного симфонического концерта в N-ской опере, Данила стоял в уголке у входа в оркестровую яму и, тихонько постукивая по литаврам, постигал тонкости их настройки. Внезапно в коридоре под сценой (который музыканты Дзержинки издавна окрестили «метро») появился — куда-то, по обыкновению, спешивший — маэстро Бесноватый. Увидев Данилу, он вдруг остановился, смерил того взором как-то странно блестевших глаз — а затем, быстро подойдя, сказал:

— Да, кстати!.. Вот вы, литавры, там все время играете: туг-да-та… Бам!..

— Но, Абдулла Урюкович!.. — робко попытался возразить Перловкин. — Я ведь контрабасист, а не ударный…

— Не перебивайте! Вы должны слушать, что вам старший говорит!.. — властно пресек возражения Абдулла. — В общем, вы там играете: туг-да-та… бам! — а надо мне, чтоб вы играли: туг-ба-ба… тррах! Жахнуть там надо как следует, понятно?!

— Понятно… А это в каком произведении? — поинтересовался Данила.

— Э-э-э… Да это… Ну, где скрипки еще: тага-дага-тага-дага… Поняли?

— Все понял, Абдулла Урюкович! Сделаем! — бодро отрапортовал Перловкин.

— Ну, вот и молодец! — похвалил дирижер и торопливо помчался дальше.

* * *

— …Дурацкая ария какая-то; не люблю я ее… Стоишь, как мудак: «Боже, Боже!..» Да, знаешь, там и наверх ход какой-то неудобный… А вниз — так то дыхалку не рассчитать, то ли что… — задумчиво бубнил бас Бишкеков, потягивая кофе.

— …Нет: я, конечно, отоварить-то там все могу…

— Эле, Овлур-джян! — возражал ему тенор Матевосян; судя по количеству пустых рюмок и чашечек из-под кофе, сидевший в буфете уже довольно давно. — Рюсский музыка дэлать очень просто: тэмп нэмножко падвинул, тэмпэрамэнт дабавил — и дэло в шляпэ!

Речь шла о концертном исполнении оперы «Иоланта» на фестивале, организованном Абдуллой Урюковичем в небольшом сицилийском городке Пикколо. Бишкеков, которому предстояло исполнить партию короля Рене, сомневался и, невзирая на увещевания Матевосяна, терзался сомнениями и грустно качал большой головой. Наконец, Матевосян достал из сумки крупную хрустальную бутыль, и, ловко наполнив до краев две рюмки, весело хлопнул Овлура по плечу:

— Ну чего ты переживаешь, ара? Ми же с тобой рюсские пэвцы!..