Призраки бизонов. Американские писатели о Дальнем Западе
Шрифт:
Гэйб продолжал смотреть тяжелым неприязненным взглядом на Смита, Спаркс дурных чувств в нем, по-видимому, не вызывал.
— Конечно, сэр, я же понимаю, — сказал Спаркс. Уайндер решил, что проявил излишнюю снисходительность:
— И пошевеливайся, а то опоздаешь еще. Мы ждем только Бартлета с сыновьями.
Спаркс широко улыбнулся и, кивнув, зашагал вдоль улицы к почтовому двору, для себя даже довольно быстро. По осанке видно было, что он доволен, так может быть доволен человек, исполняющий свой долг.
Смиту не удалось посмешить собрание, зато Спаркс сумел как-то оформить и сделать доступными пониманию идеалы, о которых безуспешно толковал Дэвис и которые так запутал от неуверенности в себе Осгуд. Я подумал: «Сейчас самое время Дэвису сделать еще одну попытку», — и взглянул на него. Он тоже увидел предоставленную возможность, но ему, по-видимому, было очень трудно начать говорить посреди улицы перед таким большим скоплением людей, и момент был упущен.
— Мамаша! — завопил один из ковбоев, и со всех сторон раздались громкие — насколько позволяла серьезность
Мамаша была еще довольно далеко, когда заприметили ее и закричали, но уже издали стала махать в ответ широко, весело, беспечно. Я и сам сразу же почувствовал себя лучше, едва увидел Мамашу. Она ехала верхом, одетая по-мужски — в джинсы, рубаху и жилет, на шее синий платок, на голове старое сомбреро. Поперек седла у нее лежал «Винчестер», и, помахав нам, она подняла его кверху, а затем указала на притороченный к седлу моток веревки. Снова раздались крики, громче прежнего, и посыпались шутки насчет Мамаши и ее мощи, из чего можно было заключить, что все заметно приободрились. Ей удалось изменить общее настроение двумя взмахами руки, да еще когда она была в четверти мили отсюда…
Дженни Грир было имя женщины, которую мы звали Мамашей. Немолодая и грузная, с огромными пышными грудями и задом, с широченными плечами и бедрами, и с длинными вечно растрепанными седыми волосами… Глаза на широком лице большие, красивого серого цвета, но лицо толстое, с многими подбородками. Вся на вид грязная и засаленная. Сильна как борец, наверное, сильнее любого мужика во всей долине, за исключением Гэйба, и это в соединении с внешностью внушало бы страх, если бы не веселый и добрый нрав, который она постоянно проявляла. Женщины, те все боялись ее и ненавидели, но Мамашу это мало беспокоило. О ее прошлом ходили захватывающие, а иногда и довольно-таки жуткие истории, но сейчас она держала небольшой заезжий двор на поперечной улице, который содержался в абсолютной чистоте, если принять во внимание, какая она грязнуха сама. В голове у нее уживался странный набор противоречивых, но твердых понятий. Так, она враждебно настроена к Осгуду с самого его появления, хотя ограничивалась обычно шуточками. Она и к церкви, и к проповедям относилась пренебрежительно и изрядно отравляла Осгуду жизнь, распуская про него всякие истории, вроде своей любимой: проснувшись после единственной его проповеди, которую прослушала, она почувствовала ужасный голод, и вдруг выяснилось, что настало уже следующее воскресенье, проповедь длилась всю неделю без передышки, а он и тут бы не замолчал, если б не потерял голос. И еще она умела великолепно представлять его: манеру говорить, мелкие нервные движения рук, напыщенность. При встрече с ним она всегда изображала бурную радость, и он побаивался ее. С другой стороны, она была в высшей степени нетерпима к тому, что у нее называлось непотребством. Думаю, не ошибусь, предположив, что любовь Джила — бедную Роуз — изгнали из города не без ее участия. Мамаша не любила женщин, ни за что не желала допускать их в свое заведение, даже раз переночевать. По-моему, она была не вполне нормальна и слишком сосредоточена на своем прошлом — отсюда все ее привязанности и антипатии. Иногда, глядя, как она пренебрегает собственным телом, содержа его в грязи и изнуряя излишне тяжелой работой, охотой и длительными для нее поездками, не давая ему ни сна ни отдыха, тогда как во всем остальном была веселой насмешницей, чистюлей, хорошей хозяйкой, я подумывал, уж не делается ли все это во искупление каких-то прошлых грехов. И как противовес этому, имелся еще один штрих в ее характере. Она до смешного любила горы и снега, любила не только смотреть на них, но и полазить по ним, хотя, как она при своем весе ходила на снегоступах — подумать страшно. Она говорила, что поселилась в Бриджере исключительно для того, чтобы горы перед глазами иметь — посмотришь на них и вроде немного лучше становишься, А в общем, пользовалась у ребят уважением, как человек, который знает, чего хочет, и которому давно наплевать, что думают о нем другие. С нами она умела говорить нашим языком, мы хоть и посмеивались, а к ее словам прислушивались. Судья Тайлер, наверное, дорого бы за такое умение дал…
Я был уверен, что покамест сама Мамаша не увидит будущих жертв во плоти, она вместе с Уайндером и Бартлетом обязательно будет за линчевание. Вселяла в меня сомнения лишь ее благосклонность к Дэвису, перевешивавшая ее неприязнь к Осгуду. Не сказать, чтобы ей часто случалось задумываться, но некоторая чуткость у нее, безусловно, была.
Когда она подъехала к нам, приветствия посыпались со всех сторон. Она говорила с ковбоями — со мной и Джилом в том числе, — причем называла меня «парнишка», как когда я жил у нее на заезжем дворе, и уже это заметно подняло нас в глазах остальных. Затем начала задавать вопросы. Отвечали кто что знал, и поскольку версии расходились, она сразу же поняла, что далеко не все ясно. И принялась выяснять. Не то чтобы лезла в командиры. Просто, собираясь что-то предпринять, она не терпела расплывчатости, а, начав уточнять, естественно, забирала бразды правления. Когда кое-кто начал настаивать, что можно ехать и без Бартлета, она их оборвала. Когда ей рассказали про Дэвиса, она только улыбнулась ему и спросила, поедет он или нет. Дэвис ответил, что поедет, если все будет по правилам и если вообще кому-то нужно будет ехать. Мамаша снова посмотрела на него, на этот раз без улыбки, и он объявил, что Ризли уже на ранчо Дрю, у Дрю там своих людей десятка полтора и, по его, Дэвиса, мнению, благоразумней подождать распоряжений Ризли,
Мамаша сказала ему:
— Ты, Арт, уж больно много книжек читаешь! — и принялась пытать мальчишку Грина, называя его «сынком» и обращаясь с ним так, будто его мнение не менее важно, чем известие, привезенное им. В конце концов она собрала все факты и выстроила их лучше, чем кто-либо из пытавшихся до нее. И сводилось все к следующему: Кинкэйд убит на юго-западной окраине долины, в восьми милях от ранчо. Когда, точно известно, где-то около полудня или раньше, два ковбоя наткнулись на его лошадь у дороги к ранчо сразу после двенадцати, а около двух нашли Кинкэйда, лежавшего на солнце в пересохшем русле у подошвы горы. Грин не знал, была ли новая пропажа коров; никаких следов угонщиков обнаружить не удалось. Скопилось слишком много скота на ближних пастбищах, и, кроме того, все кругом после весеннего отгона истоптано лошадьми. Она не дала ему особенно разойтись, он взял свое, только рассказывая об убийстве Кинкэйда. Единственное, в чем он был уверен безусловно, — Кинкэйду прострелили голову. Это он и нам прежде, до ее появления, твердил. Его, видно, потрясло, что Кинкэйду прострелили именно голову, будто это самое неприятнее, и было бы легче, попади пуля в живот или в спину, куда угодно, а не в голову. Когда Мамаша спросила, он признался, что сам Кинкэйда не видел, но человек, который рассказал обо всем, тот видел. Нет, шерифа там не встречал. Его самого послали в Бриджер около трех, до этого шерифа он не видел…
Мамаша посмотрела на Дэвиса:
— Ну, что, Арт, надо ехать. Как только дождемся Бартлета.
Кто-то сказал:
— Вот он.
Кто еще стоял спешившись, стали садиться на лошадей — мы с Джилом в том числе. Только Дэвис, Осгуд и Джойс остались на дорожке да еще Кэнби на крыльце. Спаркс успел вернуться на старой, хворой лошади, подложив мешок вместо седла.
— Надо хотя бы подождать судью, — Дэвис обратился к Мамаше, — Он сейчас будет. Я послал за ним. — Голос звучал упрямо, но безнадежно, почти как у Осгуда. Ковбои глядели презрительно, и некоторые стали его поругивать, но Мамаша сумела так повернуть, что все заулыбались.
— Арт, ты что ни день, то хуже, — сказала она. — Сперва ты в веру ударился, наслушавшись его преподобия, а теперь к Тайлеру в зазывалы подался! Это все книги, Арт, все книги! Лучше бы ты от них подальше. — И прибавила чуть спустя: — Его преподобие, ты, да еще Тайлер! Нет, меня уволь, Арт. Я как-никак баба и от своих бабьих дел завишу! — Кругом загоготали.
Подскакал Бартлет вместе со своим сыном Карлом, белобрысым. Второй его сын, Нэйт, был темноволос, но другой разницы между ними не было. Оба высокие, худые, молчаливые и угрюмые. Я подумал, Нэйт спьяну на лошадь забраться не смог — такое с ним случалось — и его пришлось оставить дома. Карл держался позади отца, в стороне от всех, и ни на кого не смотрел.
— Карла дома не было, — объяснил Бартлет. — Нам пришлось послать за ним. А Тетли еще не приехал? — Озираясь по сторонам, он прибавил уже громче: — Придется Тетли подождать. Нэйт поехал за ним…
— А на кой нам сдался этот ваш Тетли? — сказал Уайндер. Но негромко. Не стой я рядом, я бы и не расслышал. Людям стало не по себе, все как-то притихли. Дальнейшая задержка каждому была не по нутру, но они предпочитали помалкивать и только насупились. Для всех было новостью, что Тетли едет с нами. Это меняло дело — перед Тетли робела даже Мамаша.
Если не считать Дрю, Тетли был самым важным человеком в наших краях. Первый крупный фермер в долине, он основал свое ранчо через год после окончания гражданской войны. На Западной окраине городка поставил себе белый деревянный особняк с колоннами, как, бывало, строили плантаторы-южане, с большим парком, обнесенным белым частоколом. Газон всегда подстрижен, кругом много кустов и нарядные клумбы, каменный фонтан, где птички пьют воду, и скамейки в тени деревьев. Тетли был похож на свой дом — такой же спокойный и от всего отгороженный; человек, с которым никто не мог сойтись, но и подсмеиваться над ним избегали. Кроме слуг, в доме с ним жил только его сын Джералд, и они между собой не ладили. Тетли был кавалерийским офицером в армии конфедератов. Он сохранил с тех пор барские замашки, хладнокровие, находчивость и умение подчинять себе людей. Джералд был болезненным юношей, образ жизни вел замкнутый, больше всего любил рыться в отцовской библиотеке, и сидел в ней, сколько позволял отец. Он ненавидел фермерскую жизнь и презирал — хотя и побаивался — людей, с которыми его отцу приходилось теперь водить знакомство. Прежде, до того как умерла миссис Тетли, отношения у отца с сыном были лучше. Она служила посредником между ними и даже защитой для Джералда; такое это было прелестное существо — хорошенькая, энергичная, веселая и в то же время добрая и мягкая, — что, казалось, в ее присутствии исключены любые неприятности. Но стоило ей умереть, как в каждом из них резко проступил характер. Люди, бывавшие в доме, говорили, что, по-видимому, чехлы с мебели там больше никогда не снимаются, и Тетли, хотя никогда не позволил бы никому сказать дурное слово о сыне, в душе стыдится его и обращается с ним весьма сурово. Спаркс, который часто работал в доме, сказал как-то в редкую для себя минуту неосторожности, что был свидетелем сцен между сыном и отцом, которые заставляют думать, что Тетли убил бы мальчишку, не будь тот так похож на мать. Он и правда был очень похож на нее, если вообще может болезненный угрюмый юноша иметь сходство с энергичной, жизнерадостной женщиной.