Призраки Гарварда
Шрифт:
Это какой-то прикол? Кто на всю катушку врубил в женской уборной джаз времен Великой депрессии?
– Кто здесь? – перекричала Кади музыку. – Ранджу, Андреа? Это вы?
Ноль реакции.
– Эй, кто там, можно потише?! – Ее голос отразился от плитки эхом.
Музыка продолжала грохотать. Кади заворчала, смыла со лба пену, выключила воду и высунула голову из-за шторки.
Но снаружи никого не оказалось.
– Эй?
Единственным ответом была бодрая мелодия, которую выводили кларнеты под отчетливую линию баса, пугающе неуместные в пустой уборной. Страх прокатился
Кади проверила каждую кабинку в поисках блютуз-колонки, телефона, любого другого источника звука, но ничего не обнаружила. Вся мокрая, в одном полотенце, Кади распахнула дверь в коридор, где продолжала слышать музыку. Мимо как раз проходил парень, настукивая в телефоне сообщение.
– Слушай, ты не знаешь, кто врубил музыку? – спросила у него Кади.
Парень поднял взгляд – сперва удивленный, потом сбитый с толку; видимо, как подумала Кади, совсем не ожидал встретить на пути полуголую девчонку.
– Прости, что? – Он снял беспроводные наушники.
– А, ты в наушниках, – Кади с облечением выдохнула. – Музыка играет, теперь слышишь? Как будто кто-то ретростанцию включил. У меня уже голова кругом, откуда играет?
Парень нахмурился, глядя на нее с непониманием:
– Какая музыка?
– Шутишь? Она меня до смерти напугала в душе, и я ее даже тут еще слышу. Кто-то на всю катушку врубил.
Парень помедлил, склонив голову набок, потом пожал плечами:
– Прости, ничего не слышу. – Он воткнул наушники обратно и поспешил обойти Кади и растущую лужу у ее ног стороной.
К этому времени в песне уже вступил вокал – квартет мужчин, поющих знакомые слова в четыре голоса. Кади как следует огляделась, но ни в коридоре, ни на лестничной клетке никто не обращал на звуки ни малейшего внимания.
Никто как будто вообще не слышал ничего необычного.
Кади захлопнула дверь в уборную и заперлась изнутри. Бодрая музыка лишь заиграла еще громче, невзирая на ее панику. Сердце колотилось в груди, Кади не могла вдохнуть, мысли скатились в полный хаос, но стало ясно одно: музыку больше никто не слышал. Она играла у Кади в голове.
Осознание сгустилось где-то в желудке и ринулось вверх. Кади ринулась в ближайшую душевую, где согнулась пополам в пустом рвотном позыве, чувствуя, что каждая мышца тела напрягается, жаждая хоть какого-то облегчения. Оно не пришло.
Кади включила воду, оседая под струями прямо в полотенце. Они смывают слезы, приглушают всхлипывания. Но не способны ничего поделать с музыкой, ее дразнящей.
Так давайте снова споем радостную песню…
Кади знала, что может быть предрасположена к психическому заболеванию, что эта жуткое свойство у нее в крови. И все же приехала сюда, рискнула, бросила болезни вызов, мол, покажись. И та показалась.
И у Кади возник новый вопрос…
Счастливые, счастливые дни вновь настали!
…выживет ли она?
Глава 11
Обнаружив Кади в их общей спальне позже вечером, Ранджу не заподозрила, что Кади просидела на постели, завернутая в полотенце,
– А теперь я пойду поймаю Дев, которая нас проведет, так что встретимся на месте. И, пожалуйста, подкрась глаза. Ты знаешь, я люблю эту твою приверженность пуританской красоте, но мы идем на вечеринку, а не на фермерские посиделки.
Кади отдала честь. Она еще никогда не была так благодарна за указания что делать.
Оставшись в одиночестве, Кади уставилась в зеркало, она искала в отражении признаки надлома, который чувствовала. Но выглядела хорошо, выглядела нормально, сказала Кади себе, с ней все в порядке. Песни постоянно застревают в голове, подумаешь. Но на такой громкости? Да еще и ретромелодия. Когда она ее в последний раз слышала? Явно не недавно, а может, вообще никогда. Как никогда не читала «Ад», или не слышала тот голос, или… стоп. Не рассуждать. Так сделаешь только хуже.
Кади шагнула к зеркалу как можно ближе и провела неровную линию по верхнему веку. Она помнила, как впервые попытала счастья с подводкой в девятом классе, и Эрик, увидев ее за завтраком, тут же процитировал Чарли Шина из «Выходного дня Ферриса Бьюллера»: «На тебе слишком много макияжа. На моей сестре слишком много макияжа. Народ считает ее шлюхой». Эрику это показалось уморительным, а Кади в результате стала краситься крайне редко. Восприняла слишком близко к сердцу, как ей казалось теперь; Эрик всегда слишком легко на нее влиял. «Я не такая, как он, совсем не такая», – выдала она себе маленькую ободряющую речь и нанесла два слоя туши, вздрогнув и испачкав щеку лишь раз.
Кади отвела волосы в сторону, чтобы вдеть сережку в правое ухо, открывая все еще короткую прядь за ним и розоватую полоску шрама на шее. В голове зазвучал собственный перепуганный голос: «Эрик, что ты делаешь? Перестань, это я, Эрик, это я». Кади накрыла шрам рукой и зажмурилась, блокируя воспоминание, хотя пульс бился в пальцы, словно колотила в дверь та самая ночь.
Кади швырнула серьги-кольца обратно на стол. Ей все равно не нужна бижутерия.
– Кади, скажи, как будешь готова! – позвала из общей комнаты Андреа.
Где-то посреди модного приговора, который устроила для Кади Ранджу, Андреа пронюхала про их планы на вечер, и Ранджу неохотно пригласила и ее.
Открыв дверь спальни, Кади увидела, что Андреа выглядит как маленькая девочка, которая добралась до маминой косметички. Она покрыла лицо слишком светлой пудрой, отчего стала бледная как привидение; на веках красовались блестящие лиловые тени, на губах – странно темная помада. Концы прямых волос были подкручены вовнутрь. В качестве наряда Андреа выбрала черные слаксы с балетками, фиолетовую блузку с глубоким декольте и лентой-чокером, а также аметистовые сережки.