Призраки коммунизма
Шрифт:
— Чего хромаешь? Жопа — не ноги, — ехидничал Кнут.
Критик захромал ещё сильнее.
В деревне, облюбовав землянку покрупнее и с трубой, что являлось конкретным признаком зажиточности, друзья, решительно подталкивая друг друга, вошли внутрь, беспрестанно повторяя: «Мы по делу. Мы по делу…».
Колхозники не очень-то жаловали праздных гостей или попрошаек. Могли, не разобравшись, спустить на них учёную крысу, а то и подослать ядовитого паука, от укуса которого человека пробирал неистребимый понос и отнимались ноги, так что нетрудно представить, в каких условиях помирал укушенный.
Быстро перезвездившись на икону Кузьмича, висевшую в углу, Культя и Кнут присели на громоздкие табуретки — обломки железобетона от городских грибов. Колхозник не спеша выполз из-за печки, так же не спеша осмотрел осколки, смерил пальцами, оценил прозрачность, попробовал на зуб. Потом очень долго и основательно изучал таз: прикладывал к уху, стучал по нему и опять пробовал на зуб.
— Чего желаете за предметы? — спросил протяжно.
— Стекло — за продукты, ну а таз — за фантики. — Культя пошнырял глазами по углам — вдруг крыса выскочит.
Хозяин поковылял к божнице, машинально осенил себя звездой, вынул из-за иконы Кузькиной Матери небольшой свёрточек.
— А правда, что Кузьмич спустился с неба и освободил народ от цепей капиталистов? — шепотом спросил Кнут.
— Как это с неба? — поразился Культя. — Там же бесконечная пустота. Кузьмич вышел из-под земли. Ведь кланяемся мы земле, а не небу.
— Ага, — кивнул Кнут, — показал он тогда этим капиталистам Кузькину Мать. Страшная она была. Капиталисты так и дохли с испугу.
— Путаешь ты что-то. Это товарищ Маузер был страшный. Это он их всех сгубил. А Кузькина Мать была доброй и любила детей. И ещё она громко стучала лаптем по капиталистической трибуне, запугивая буржуев Красной кнопкой. А после Великой Революции — вся эта святая троица: Кузьмич, Кузькина Мать и товарищ Маузер — скормили буржуйские трупы опарышам и насытили этими опарышами народ. Вот после этого и зажили мы счастливо. — Глаза Культи заблестели. — Эх, давно я что-то опарышками не лакомился.
— С пивком, — облизнулся Кнут.
Культя перезвездился ещё раз. Кнут тоже. Хозяин халупы развернул свёрток, выложил на стол несколько фантиков — невзрачных, помятых, с выцветшим рисунком.
— За таз? — удивился Культя. — По-моему, это бесконечно мало. А по-твоему? — зыркнул он на Кнута.
— Очень мало, — с видом знатока кивнул вырубала.
Колхозник осмотрел свои фантики, добавил ещё один, покрасивее.
— Нет, нет, — не сдавался Культя. — Ещё минимум с десяток, а потом только начнём торговаться.
Колхозник удивился, подвигал бровями, собрал свои фантики и понёс на прежнее место.
— Экий ты тип нудный, — огорчился Культя. — Совсем не умеешь торговаться. Ты бы мой таз покритиковал, я твои фантики, глядишь — кто-нибудь и уступил бы.
— Так ты, небось, из критиков?
— Ага! Имею соответствующие способности.
— Не люблю я критиков. Продукты у меня добрые, а они все хают, хают. У кого хреновые, у того не хают, а вот мои хают.
— Это чтобы ты их качество не снижал. Экий ты болван, однако.
— Я-то, может, и болван, но вы лучше хайте у тех, у кого продукты хреновые, чтобы они качество повышали.
— Толково, — согласился Культя, — но речь пока идёт не о продуктах, а о тазе.
— А не нужен мне твой таз. Ты мне мозги запудришь, затуманишь. Знаю я вас — критиков.
— А стекло? — спросил Кнут.
— И стекло мне от критиков не нужно. Ничего мне от критиков не нужно. Не надобно, значит.
— Так я, вот, не критик, — сообщил Кнут.
— Дак кто ж?
— Имею способности вырубалы, — похвастался Кнут. — Недюжинные.
— Вырубал я тоже не жалую. Вот кабы вы предлагали свои способности, когда вас покличут, — критиков, к примеру, разогнать или этих, как их — попрошаек… так нет: все грозитесь, грозитесь, кто в нос обещает, кто в ухо — корми вас задаром. Оболтусов. Идите отсюда, пока не поздно, а то пауком укушу.
Оказавшись на улице, товарищи отошли от негостеприимного дома подальше.
— Критики ему не в душу, — шипел Культя. — Как будто я дармоед, какой…
— Вырубал он не жалует, — обижался Кнут. — Как будто я плохой вырубала.
— Да он просто тупой. Торговаться не умеет.
— Надо было дать ему пару раз в глаз, да опасно, сам понимаешь.
— Да… Ну и пошёл он… Пусть живет без таза и стекла, задери его капиталист, — выругался Культя.
— Чтоб его после смерти вороны не склевали, — прибавил Кнут. — Чтоб его в землю зарыли.
— Вот, вот. Таких и надо зарывать. Бесполезный человек. Никчемный.
В одной из крайних хат Культя все-таки нашёл достойного соперника. Наторговавшись до посинения и сипоты в голосе, друзья выторговали за осколки стекла пару тыквочек, шесть картошек и четыре фантика.
— Продукты выбирать будем сами, — предупредил колхозника Культя.
Вспотевший и изможденный хозяин запротестовал было, но критик холодно заявил:
— Тогда начинаем торг по новой.
— Ладно, — сдался колхозник. — Сами так сами.
— И ещё мы у тебя переночуем. А то темнеет уже…
— Молодцы мы с тобой всё-таки. Хорошо стекло поменяли, — радовался Культя, когда они, отягощенные отличного качества продуктами, выспавшиеся, бодрым шагом направлялись к городу.
— Не стекло, а осколки, — поправил Кнут. — За стекло нам бы и не унести всего было.
— Унесли бы. Я бы чего хочешь унёс. Лишь бы дали…
— Так ведь не несём же?
— Не несём.
— Отупел ты, что ли, — рассердился вырубала. — Ведь потому не несём, что ты его раздавил.