Призраки коммунизма
Шрифт:
— Ладно, давай хоть свои способности продемонстрируем, а то что-то жрать захотелось.
— Давай, — согласился Культя, высматривая подходящую жертву. Облюбовав колхозника, который разложил перед собой кучу прекрасных продуктов, Культя со знанием дела реализовал свои способности, за что и получил одну из тыквочек для удовлетворения насущных пищевых потребностей. Теперь необходимо было сдать колхознику Кал. Эта обязательная процедура вменялась каждому коммунисту, дабы не возникало искушения получать продукты на халяву, сверх предписанных Членами Политбюро потребностей,
Через некоторое время друзья встретились на краю поляны. Они уж было собрались перекусить, как вдруг послышался громкий клич:
— Сбор Партвзносов!
Культя чуть не выронил тыквочку, но сразу опомнился, вытянул шею и выкрикнул визгливо:
— Сбор Партвзносов!
— Сбор Партвзносов! — заорал Кнут.
— Сбор Партвзносов! — крикнул кто-то невдалеке.
— Сбор Партвзносов!..
— Сбор Партвзносов!..
— Сбор Партвзносов!.. — слышалось со всех сторон. Народ тут же начал стекаться к памятнику Кузьмичу.
Случись в этот ответственный момент кому-то остановиться, повернуть в другую сторону или хотя бы замешкаться — и в Коммунизии на одного беспартийного стало бы больше.
В каждом городе Партвзносы принимал Секретарь Парткома. Он укладывал их в тачку, а потом, отделив необходимое количество для себя и своей жены, отвозил в Столицу.
Культя приблизился к монументу на дрожащих от патриотического восторга ножках. Его лицо горело вдохновением:
— Слава Партии! Да здравствует Коммунизм! Учение Великого Кузьмича — бессмертно! Слава мудрым руководителям Партии — Членам Политбюро!
Стоял невообразимый гвалт. Все орали примерно то же самое, стараясь перекричать друг друга.
— Да здравствуют наши вдохновители и учителя — Секретари Парткомов! — выдал Культя, сияя глазами. С гордым видом он поднял таз повыше, задержал руку, чтобы все оценили его щедрость, и бухнул своё сокровище под ноги Секретарю. Тот опустил глаза, скривил рот, немного удивился, присел, потрогал пальцем и, покачав недовольно головой, произнёс брезгливо:
— Не годится.
Культя чуть было не рухнул в обморок. Всю дорогу до памятника он боролся с собой. Хотелось продемонстрировать свою щедрость, отличиться, возвыситься над толпой, бросающей в тачку картошки и тыквочки, и вдруг… такой облом.
— Тыкву клади, дурак, — зашипели вокруг.
Культя уложил тыквочку на кучу. Секретарь одобрительно кивнул.
Кнут сдал три картошины. Кто-то, не имея продуктов, стягивал с себя единственную рубаху, а кто-то и штаны. Никому не могло прийти в голову явиться к Великому Кузьмину с пустыми руками, или, скажем, голым, чтобы наглядно продемонстрировать свою невзнососпособность. В таком случае Секретарь тут же произносил душераздирающую речь о вредителях, льющих воду на какую-то там неведомую капиталистическую мельницу, вражьих происках, саботаже, антикоммунистическом заговоре, после чего протягивал руку и забирал Партбилет.
Тем, кого клич «Сбор Партвзносов!» заставал врасплох, разрешалось тут же столковаться с кем-нибудь о предоставлении, так сказать, кредита, предварительно обговорив условия возврата. А поскольку всегда можно принизить достоинства того, что вам возвращают, от желающих дать взаймы не было отбоя. В спорных ситуациях, когда кто-то слишком уж зарывался в своих претензиях, вердикт выносили местные Секретари, что кончалось для одной из сторон либо значительным материальным взносом в пользу Партии, либо лишением Партбилета. В Партком тянули обидчика лишь тогда, когда были абсолютно уверены в своей правоте, ибо Секретари не очень-то заботились о справедливости и часто решали споры на ширмачка, руководствуясь внутренним позывом, обычно в пользу того, кто ловчее выкрикивал коммунистические заклятия.
Здесь же, у памятника Великому Кузьмичу, товарищи узнали важную новость: Члены Политбюро вновь переименовали Коммунизию в Коммунякию. О подобном историческом событии полагалось узнавать вовремя, ведь случилось, сохрани Кузьмич и помилуй, предстать перед одним из Секретарей, не зная о столь важном политическом происшествии, и… прощай Партбилет.
29
Культя и Кнут вышли из города, слегка переругиваясь. Кнут посмеивался над патриотическим порывом друга, а тот в ответ уверял, что ради дорогих Членов Политбюро согласен на любые лишения, готов даже голодать. Хоть несколько дней. Хоть больше.
— Хорошо, — обрадовался Кнут, — с завтрашнего дня отдавай продукты мне, а я буду всем говорить, что ты это делаешь в знак уважения, любви и признательности к родному правительству.
Культя подумал, но не согласился.
Тогда Кнут предложил загнать таз какому-нибудь колхознику хотя бы за пару картошек. Ведь Кал уже сдали, и больше за их способности нигде ничего не обломится. А если они не поедят сегодня, то завтра Кала у них, естественно, тоже не будет, и их способности опять окажутся неиспользованными.
Культя кивнул. Да, поесть, конечно, надо, но вот загвоздка: таз-то его личный. И в связи с тем, что у нас, Слава Кузьмичу, все-таки не анархия и не капитализм, претендовать на личное имущество Кнут не имеет никакого права. Вот если бы у них имелось что-нибудь общее…
Кнут озадаченно осмотрел товарища с головы до ног.
— А стекло? — спросил он, внутренне холодея от ужасных предчувствий.
Культя замер, зачем-то посмотрел на таз, зажмурился. Осторожно ткнул себя пальцем в живот, потом пониже.
— Здесь оно было. Я его, когда клич раздался, спрятал, — жалобно пролепетал Культя. Ноги критика подкосились, в штанах тонко хрустнуло. Кнут рванул товарища за рубаху. Из Культиных штанин посыпались осколки.
— Ах ты, балда! Раздавил стекло наше. Взял и раздавил. Да чтоб тебя!..
Культя понуро молчал. Оправдываться не стоило. Кнут был незлобив и, если подольше сохранять скорбный вид, мог быстро отойти и даже начать сочувствовать.
Осколки собрали в тряпицу. По пути к ближайшему колхозу Культя усердно припадал то на одну ногу, то на другую.