Призраки прошлого
Шрифт:
Вместе с Миланой мы прошли в другое крыло, спустились по ступенькам и оказались в зале оперного театра с рядами бордовых откидных кресел. Два яруса балконов с позолоченными лавровыми венками, огромная хрустальная люстра на потолке, украшенного позолоченной лепниной. Столько денег вбухали в постройку декораций! Ужас! Не проще было снять где-то на сцене настоящего оперного театра, а не выстроенного в павильоне? На сцене я увидел Мельгунова в окружении четырёх амбалов, Верхоланцева и Розенштейна. Верхоланцев, увидев нас, показал жестом, чтобы мы поднимались на сцену.
– Так, Олег, твоя задача, - обратился он ко мне, как только я оказался рядом.
– Входишь, проходишь по проходу, доходишь до сцены и какое-то время наблюдаешь за репетицией. Поднимаешься на сцену, выясняешь отношения. Входит Милана, говорит свой текст. Ты уходишь. Все понятно?
Я кивнул, и, спрыгнув со сцены, направился к выходу. В зале суетилась куча народа, проверяли осветительные приборы, отражатели, камеры - я насчитал их целых три штуки. Одна в углу сцены, другая на балконе, третья - в дальнем углу зала.
Верхоланцев решил снять незамысловатую сцену с размахом. Я заметил, он вообще любил снимать помпезно, обожал панорамы, дальние планы. Впрочем, судя по отснятому материалу, который я уже увидел, получалось у него здорово. Крепкий профессионал, несмотря на скверный характер и привычку прикладываться к бутылке. Хотя на площадке я ни разу не видел его пьяным. Он умудрялся каким-то образом протрезветь именно к началу работы.
Я вошёл в зал, как сказал Верхоланцев. Мельгунов на сцене изображал репетицию - в окружении четырёх дюжих молодцов танцевал чечётку. Хотя нет, это слишком громко сказано - это походило скорее на прыжки гиппопотама, который едва отрывал ноги от пола.
«Не разогрелся», - услышал я странный шёпот, но не стал оглядываться и проследовал к сцене. Сложив руки на груди, я подождал, когда Мельгунов в небесно-голубых джинсах, которые обтягивали его толстые ноги, и белом развевающимся плаще, прыгнет на небольшую площадку перед сценой, закончив номер.
Легко взлетел на сцену и оказался рядом. Да уж, Игорь Евгеньевич вблизи выглядел, мягко говоря, паршиво. Обрюзгшее лицо, круглые оловянные глаза, второй подбородок. Он бросил на меня меланхоличный взгляд и на лице, будто разглаженным утюгом, не дрогнул ни один мускул. Хотя по сценарию он должен испугаться моего персонажа. Все-таки я играл главу группировки влиятельного чикагского клана.
– Винченто, когда ты, наконец, перестанешь волочиться за моей женой?
– спросил я с угрозой.
– Женой? Насколько помню, Франко, за десять лет ты так и не удосужился жениться на Белле, - произнёс уныло свой текст Мельгунов.
– А знаешь почему? Потому что я - католик! И не могу жениться, потому что моя официальная жена жива, хоть находится в психиатрической клинике, - вдруг выпалил я, совершенно не по тексту.
– Но Белла - моя жена перед Богом, потому что я люблю её. Клянусь Девой Марией!
Я схватил его за грудки, радостно ощутив, как он испугался, обмяк, тусклые глаза выкатились по-рачьи из орбит. Это не походило на игру, скорее на настоящий страх передо мной.
– Мы любим друг друга, - невнятно пробормотал он, пытаясь вяло оторвать мои руки от своего воротника.
– Ты не должен мешать нашему счастью!
– почти взвизгнул он.
– Франко, когда ты оставишь нас в покое?
– услышал я хорошо поставленный голос Миланы за спиной.
Отшвырнув Мельгунова, я мгновенно оказался рядом, сжал в объятьях Милану. Нежно взглянул ей в лицо.
– Белла, я люблю тебя так, как никто никогда не будет любить, - я постарался вложить все свои чувства в эти слова.
По лицу Миланы пробежала лёгкая улыбка - кажется, ей понравилась моя импровизация.
– Стоп!
– услышал я истошный вопль Розенштейна.
Он выскочил на сцену.
– Что за самодеятельность, Верстовский?!
– заорал он.
– Давид Григорьевич, он меня напугал, - жеманно проблеял Мельгунов.
– Скажите ему, чтобы он меня не хватал так. Мне это не нравится.
Розенштейн метнул в него взгляд, потом в зал, на Верхоланцева, сидящего на первом ряду.
– А мне понравилось, - главреж хитро прищурился.
– Верстовский придумал хороший ход. Пусть так и играет. И вообще так получается более ярко и живо. А чтобы Игорь Евгеньевич не пугался, мы оставим ему группу поддержки. Когда Верстовский будет умолять Милану, они схватят его и начнут избивать. Как тебе такая идея, Игорь Евгеньевич?
Мельгунов радостно закивал. Трудно сказать, что этим изменением хотел сказать Верхоланцев. Предупредить меня, чтобы я не увивался за Миланой, иначе меня ждёт хорошая взбучка? Или показать Винченто трусом, за которого все делают его охранники? Ведь Франко тоже мог прийти в театр в окружении амбалов, проучить ухажёра Беллы. Он явился один.
Мы провели несколько репетиций, и в момент объяснений с Миланой, громилы Мельгунова хватали меня и «избивали». Лицо мегазвезды европейского уровня при этом излучало садистское наслаждение.
– Хорошо, теперь всем переодеваться и гримироваться, - сказал, наконец, Верхоланцев. - Так, это что у нас такое?
– раздражённо добавил он.
– Быстро выметайтесь из зала!
– заорал он кому-то.
– Охрана, выведите!
– указывая куда-то на ряды, приказал он.
Из-за кресел выскочило несколько девушек «среднего возраста» и одна из них умоляюще проговорила:
– Дмитрий Сергеевич, ну, пожалуйста, можно мы посмотрим на репетицию? Пожалуйста.
Верхоланцев скривился, молча сделал резкий жест охране и отвернулся.
– Задолбали эти фанатки Мельгунова, твою мать, - пробурчал он раздражённо, и добавил хмуро: - Чего встал как столб? Дуй в гримёрку.
Я начал подниматься к выходу, как вдруг услышал крик. Молниеносно выскочил в фойе. На полу лежал Розенштейн, бледный, как мел, с выкаченными от ужаса глазами. Дышал прерывисто, тяжело.
– Уходи! Уходи!
– вскрикивал он все слабее и слабее.
– Не трогай меня!