Призраки прошлого
Шрифт:
– Олег, тебе надо немедленно прибыть на студию, - голос Лифшица звенел сталью.
– Сейчас, за тобой машина заедет.
– Юра, во-первых, я не дома, во-вторых, у меня дела. Зачем это вдруг? На ночь глядя?
– Скажи, где находишься, - пропустив мимо ушей возражения, отчеканил Лифшиц.
– Ты днём отдыхал, а ночью поработаешь, не развалишься.
Ни хрена себе я отдыхал, вначале вымотался, убирая эти проклятые устройства в доме Колесниковых, потом подрался.
– Так, я понял, где ты находишься, - вдруг добавил Лифшиц.
– Оставайся там, через десять минут, машина будет.
Я открыл рот, чтобы возразить, но второй режиссёр уже отключился. Я удивлённо огляделся, обдумывая, как Лифшиц сумел определить моё местоположение. Но через несколько минут, рядом со мной действительно затормозила чёрная «Ауди», открыв переднюю дверь, шофёр буркнул:
– Садись, на студии ждут.
По дороге пришлось отзвониться Екатерине, извиниться, что не смог прийти.
Мы въехали в знакомый туннель, в гараже встретил Лифшиц и повёл по лабиринту коридоров. Уже издалека я услышал голоса, которые перекрывал визгливый фальцет Мельгунова. Не обращая внимания на крики, Лифшиц ввёл меня в помещение, откуда выходили открытые нараспашку стеклянные двери. Я подошёл поближе, остановился на пороге. В небольшой комнате в креслах сидел Розенштейн, сценарист Непогода, Мельгунов в ярко-красном пиджаке. Над всеми огромной глыбой возвышался Верхоланцев в инвалидной коляске с загипсованной ногой. Я услышал обрывок его фразы:
– ... чем ты не доволен? Все идёт по плану. Да, увеличили роль. Но ты сам виноват. Мы должны в срок сдать. Чем-то забить дырки мы должны? Как, по-твоему?
– Это безобразие!
– визжал Мельгунов, явно не вникая в слова главрежа.
– Почему у него роль главной стала, а моя - второй?!
– Кто тебе это сказал?
– изумился Розенштейн.
– Я не слепой, читать умею.
– В местной прессе пишут?
– утончил осторожно Розенштейн.
– Ну и что? Это же провинциальна пресса, её никто не читает. А в центральной пишут, твоя новая роль - блестящий прорыв! Игорь Евгеньевич, как только получим нужный материал, лишнее выкинем.
– Стоп-стоп. Как это выкинем? Это всю работу коту под хвост? - перебил сердито Верхоланцев.
– Мы так не договаривались. И потом, Давид, мы горим, как французы в 1812-м. Пока будет ждать, когда Игорь Евгеньевич раскочегарится, уже поезд уйдёт. Вместе с призами. Каннский фестиваль на носу. Не успеем.
– Мне все равно, успеем или нет, - на той же ноте проорал Мельгунов.
– Где мои съёмочные дни?! Где, я спрашиваю?
– Ах, где твои дни?
– прошипел Верхоланцев, выхватывая из кармана роскошный блокнот в толстом кожаном переплёте.
– Вот, понедельник, тридцать первое - Игорь Евгеньевич не явился. По болезни. Первое, второе, третье. Не явился. Семнадцатое, репетиция есть, съёмки - нет. Итого, из сорока двух съёмочных дней, Игорь Евгеньевич, ты присутствовал всего на одиннадцати. Я что, по-твоему, должен был высрать твою роль?
– У меня европейский контракт!
– заголосил Мельгунов.
– Я связан по рукам и ногам.
– Надо было раньше думать, когда ты давал согласие на съёмки, - захлопывая блокнот, проворчал Верхоланцев.
– Хорошо, если он снимается больше. Тогда пусть ему платят меньше, а мне увеличат гонорар. Он всего равно и так больше стал получать, - быстро проговорил Мельгунов.
Повисла неловкая пауза. Продюсер с режиссёром недоуменно переглянулись, но первым нашёлся Верхоланцев:
– Игорь Евгеньевич, ты в своём уме, дорогой? Мы будем парню меньше платить, потому что он стал больше работать? И тянет всю картину?
– Все равно, или он, или я. Я хочу, чтобы его персонажа убрали, - надменно проговорил Мельгунов.
– Семён, что ты на это скажешь?
– сказал Розенштейн.
– Можно ввести сцену, где Франко убивает Изабеллу. Потом смертная казнь, - проговорил молчавший до этого Непогода.
– Э-э-э, это как это убьёт? У Миланы ещё на полсценария роль, - возмутился Верхоланцев.
– Ну, тяжело ранит, и попадёт пожизненно в тюрьму, - быстро поправился сценарист.
– О, отлично!
– обрадовался почему-то Верхоланцев.
– Правильно. Так и сделаем. Ну что, Игорь Евгеньевич, согласен? Давай, Семён, пиши. Расходимся.
– Нет-нет. Сейчас и будем снимать, - остановил его Розенштейн.
– Давид, ты охренел?
– фыркнул Верхоланцев.
– Мы ни черта не успеем, ни свет поставить, ни мизансцены выстроить. Что за дела?! Вы за кого меня, твою мать, принимаете?! Я вам что, пешка вам что ли?!
– грозно проорал он, покрываясь красными пятнами.
– Дима, ну что ты. Успеем, - примирительно забормотал Розенштейн.
– У нас же один павильон подготовлен. Гостиная, там все уже отлично. Сцена небольшая. Ну, осветим все равномерно, - предложил он осторожно.
– Ладно, делайте, что хотите, - Верхоланцев устало откинулся на спинку инвалидной коляски и прикрыл глаза.
Мельгунов и Розенштейн встали и прошествовали сквозь меня, будто я - пустое место.
Машинально я проводил взглядом спину Мельгунова, и внезапно вспомнил, что так и не выполнил поручения Екатерины.
– Игорь Евгеньевич, - надев на лицо фальшивую улыбку, я остановил премьера.
– Да?
– он медленно повернулся ко мне.
– Для моей знакомой оставьте ваш автограф, пожалуйста, - я протянул порядком истрепавшуюся фотографию, которую дала Екатерина.
Смерив меня презрительным взором, премьер надменно изрёк:
– Сто баксов.
– Чего?
– нахмурился я.
– Мой автограф стоит сто долларов, - отчеканил он, задрав нос.
Я мысленно выругался, но полез за бумажником, вытащив три бумажки, протянул ему. Мельгунов кончиками пальцев выхватил купюры, небрежно сунул в карман, изящным движением вынул изысканную перьевую ручку с корпусом под цвет циферблата его часов и ярко блестевшим камешком на зажиме.
– Для кого?
– деловито поинтересовался он.
– Для Екатерины Павловны.
Каллиграфическим почерком он нанёс на обратной стороне надпись, размашисто расписался, и отдал мне.
– Игорь Евгеньевич, она ещё просила вам передать письмо, - я изо всех сил старался придать голосу искреннюю любезность.
Мельгунов взял брезгливо конверт, демонстративно разорвал на мелкие клочки и бросил в урну.
– Что-то ещё?
– поинтересовался он.
– Нет, больше ничего, благодарю вас.
Меня подмывало съездить ему в морду, и стоило огромных трудов взять себя в руки. Мельгунов развернулся и лёгкой походкой проследовал в коридор. Обернувшись, я заметил на лице Верхоланцева такую гадливость, будто он случайно наступил в дерьмо.