Призраки прошлого

Аллард Евгений Алексеевич

– Олег, тебе надо немедленно прибыть на студию, - голос Лифшица звенел сталью.
– Сейчас, за тобой машина заедет.

– Юра, во-первых, я не дома, во-вторых, у меня дела. Зачем это вдруг? На ночь глядя?

– Скажи, где находишься, - пропустив мимо ушей возражения, отчеканил Лифшиц.
– Ты днём отдыхал, а ночью поработаешь, не развалишься.

Ни хрена себе я отдыхал, вначале вымотался, убирая эти проклятые устройства в доме Колесниковых, потом подрался.

– Так, я понял, где ты находишься, - вдруг добавил Лифшиц.
– Оставайся там, через десять минут, машина будет.

Я открыл

рот, чтобы возразить, но второй режиссёр уже отключился. Я удивлённо огляделся, обдумывая, как Лифшиц сумел определить моё местоположение. Но через несколько минут, рядом со мной действительно затормозила чёрная «Ауди», открыв переднюю дверь, шофёр буркнул:

– Садись, на студии ждут.

По дороге пришлось отзвониться Екатерине, извиниться, что не смог прийти.

Мы въехали в знакомый туннель, в гараже встретил Лифшиц и повёл по лабиринту коридоров. Уже издалека я услышал голоса, которые перекрывал визгливый фальцет Мельгунова. Не обращая внимания на крики, Лифшиц ввёл меня в помещение, откуда выходили открытые нараспашку стеклянные двери. Я подошёл поближе, остановился на пороге. В небольшой комнате в креслах сидел Розенштейн, сценарист Непогода, Мельгунов в ярко-красном пиджаке. Над всеми огромной глыбой возвышался Верхоланцев в инвалидной коляске с загипсованной ногой. Я услышал обрывок его фразы:

– ... чем ты не доволен? Все идёт по плану. Да, увеличили роль. Но ты сам виноват. Мы должны в срок сдать. Чем-то забить дырки мы должны? Как, по-твоему?

– Это безобразие!
– визжал Мельгунов, явно не вникая в слова главрежа.
– Почему у него роль главной стала, а моя - второй?!

– Кто тебе это сказал?
– изумился Розенштейн.

– Я не слепой, читать умею.

– В местной прессе пишут?
– утончил осторожно Розенштейн.
– Ну и что? Это же провинциальна пресса, её никто не читает. А в центральной пишут, твоя новая роль - блестящий прорыв! Игорь Евгеньевич, как только получим нужный материал, лишнее выкинем.

– Стоп-стоп. Как это выкинем? Это всю работу коту под хвост? - перебил сердито Верхоланцев.
– Мы так не договаривались. И потом, Давид, мы горим, как французы в 1812-м. Пока будет ждать, когда Игорь Евгеньевич раскочегарится, уже поезд уйдёт. Вместе с призами. Каннский фестиваль на носу. Не успеем.

– Мне все равно, успеем или нет, - на той же ноте проорал Мельгунов.
– Где мои съёмочные дни?! Где, я спрашиваю?

– Ах, где твои дни?
– прошипел Верхоланцев, выхватывая из кармана роскошный блокнот в толстом кожаном переплёте.
– Вот, понедельник, тридцать первое - Игорь Евгеньевич не явился. По болезни. Первое, второе, третье. Не явился. Семнадцатое, репетиция есть, съёмки - нет. Итого, из сорока двух съёмочных дней, Игорь Евгеньевич, ты присутствовал всего на одиннадцати. Я что, по-твоему, должен был высрать твою роль?

– У меня европейский контракт!
– заголосил Мельгунов.
– Я связан по рукам и ногам.

– Надо было раньше думать, когда ты давал согласие на съёмки, - захлопывая блокнот, проворчал Верхоланцев.

– Хорошо, если он снимается больше. Тогда пусть ему платят меньше, а мне увеличат гонорар. Он всего равно и так больше стал получать, - быстро проговорил Мельгунов.

Повисла неловкая пауза. Продюсер с режиссёром недоуменно

переглянулись, но первым нашёлся Верхоланцев:

– Игорь Евгеньевич, ты в своём уме, дорогой? Мы будем парню меньше платить, потому что он стал больше работать? И тянет всю картину?

– Все равно, или он, или я. Я хочу, чтобы его персонажа убрали, - надменно проговорил Мельгунов.

– Семён, что ты на это скажешь?
– сказал Розенштейн.

– Можно ввести сцену, где Франко убивает Изабеллу. Потом смертная казнь, - проговорил молчавший до этого Непогода.

– Э-э-э, это как это убьёт? У Миланы ещё на полсценария роль, - возмутился Верхоланцев.

– Ну, тяжело ранит, и попадёт пожизненно в тюрьму, - быстро поправился сценарист.

– О, отлично!
– обрадовался почему-то Верхоланцев.
– Правильно. Так и сделаем. Ну что, Игорь Евгеньевич, согласен? Давай, Семён, пиши. Расходимся.

– Нет-нет. Сейчас и будем снимать, - остановил его Розенштейн.

– Давид, ты охренел?
– фыркнул Верхоланцев.
– Мы ни черта не успеем, ни свет поставить, ни мизансцены выстроить. Что за дела?! Вы за кого меня, твою мать, принимаете?! Я вам что, пешка вам что ли?!
– грозно проорал он, покрываясь красными пятнами.

– Дима, ну что ты. Успеем, - примирительно забормотал Розенштейн.
– У нас же один павильон подготовлен. Гостиная, там все уже отлично. Сцена небольшая. Ну, осветим все равномерно, - предложил он осторожно.

– Ладно, делайте, что хотите, - Верхоланцев устало откинулся на спинку инвалидной коляски и прикрыл глаза.

Мельгунов и Розенштейн встали и прошествовали сквозь меня, будто я - пустое место.

Машинально я проводил взглядом спину Мельгунова, и внезапно вспомнил, что так и не выполнил поручения Екатерины.

– Игорь Евгеньевич, - надев на лицо фальшивую улыбку, я остановил премьера.

– Да?
– он медленно повернулся ко мне.

– Для моей знакомой оставьте ваш автограф, пожалуйста, - я протянул порядком истрепавшуюся фотографию, которую дала Екатерина.

Смерив меня презрительным взором, премьер надменно изрёк:

– Сто баксов.

– Чего?
– нахмурился я.

– Мой автограф стоит сто долларов, - отчеканил он, задрав нос.

Я мысленно выругался, но полез за бумажником, вытащив три бумажки, протянул ему. Мельгунов кончиками пальцев выхватил купюры, небрежно сунул в карман, изящным движением вынул изысканную перьевую ручку с корпусом под цвет циферблата его часов и ярко блестевшим камешком на зажиме.

– Для кого?
– деловито поинтересовался он.

– Для Екатерины Павловны.

Каллиграфическим почерком он нанёс на обратной стороне надпись, размашисто расписался, и отдал мне.

– Игорь Евгеньевич, она ещё просила вам передать письмо, - я изо всех сил старался придать голосу искреннюю любезность.

Мельгунов взял брезгливо конверт, демонстративно разорвал на мелкие клочки и бросил в урну.

– Что-то ещё?
– поинтересовался он.

– Нет, больше ничего, благодарю вас.

Меня подмывало съездить ему в морду, и стоило огромных трудов взять себя в руки. Мельгунов развернулся и лёгкой походкой проследовал в коридор. Обернувшись, я заметил на лице Верхоланцева такую гадливость, будто он случайно наступил в дерьмо.