Призвание
Шрифт:
Когда же Великая Отечественная война закончилась и учителей, прежде других, демобилизовали, а Кремлев был оставлен в армии, он страстно стал мечтать о школе. Воспоминания о ней не давали Сергею Ивановичу покоя. И вот, через год, он добился, наконец, разрешения возвратиться к детям.
Директор просматривал бумаги, а Кремлев незаметно с любопытством поглядывал на своего нового начальника. Коренастый, с широкими, несколько покатыми плечами Волин крепко сидел в кресле и понравился историку спокойной уверенностью движений.
Боясь, что директор почувствует его изучающий взгляд, Сергей Иванович начал смотреть в окна.
С высоты второго этажа виднелись скользящие дуги трамвая, желтовато-зеленые верхушки деревьев, за которыми раскинулся рабочий поселок, дома общежитий, заводские подъездные пути, здания в лесах, дымящие кирпичные трубы. Нестерпимо ярко горели в лучах солнца стекла заводского корпуса. Издали казалось — струится ртутная полоса.
— Будем вместе работать, — откладывая в сторону бумаги, сердечно сказал директор. — Ваша предшественница, — уже деловито продолжал он, — была руководительницей девятого класса. Ей пришлось уехать в связи с новым назначением мужа-инженера. Теперь по наследству девятый переходит к вам. О классе говорить не стану. Приглядитесь сами. Педагогический коллектив у нас в школе сплоченный, ищущий, и если иногда, — он не закончил фразу, — впрочем, сами все увидите.
Они договорились о классах и часах.
В дверь постучали. Вошла девушка лет двадцати двух в темносинем платье с длинными рукавами. Она была чем-то расстроена. Большие, серовато-голубые глаза, круглый овал лица, мягко очерченные, слегка дрожащие губы делали ее похожей на обиженную девочку, считающую себя самой несчастной на свете. Негустые, светлые брови, казалось, хотели сбежаться на переносице и не дотянулись друг до друга.
Волин удивился, увидя Анну Васильевну, — у нее сегодня не было уроков — и выжидающе посмотрел на учительницу.
Анна Васильевна, дробно простучав каблучками, подошла к столу директора и, не обращая внимания на незнакомого человека, вся поглощенная какими-то своими переживаниями, с отчаянной решимостью сказала:
— Борис Петрович! Я больше не могу работать в девятом! Не могу и не буду! — и опустилась на стул.
Сергею Ивановичу видны были ее ссутулившиеся плечи и розовая мочка маленького уха. «Словно воробушек, попавший под сильный дождь», — подумал он и тут же усмехнулся, уж слишком лиричным показалось ему это сравнение. Да оно и не вполне подходило для молодой учительницы, когда она снова подняла голову. Губы ее теперь были плотно сжаты, взгляд полон непримиримости. Прерывающимся от негодования голосом она сказала:
— Знаете, что себе позволил вчера… что себе позволил этот Балашов?
Сергей Иванович показал глазами на дверь, прося у директора разрешения уйти.
Волин развел руками, как бы извиняясь, что непредвиденные обстоятельства нарушили их беседу.
Как можно тише, ступая на носки, Сергей Иванович дошел до двери, посмотрел на Волина смеющимися глазами, будто сочувственно говоря: «Ничего не поделаешь, всяко бывает», и вышел в коридор.
ГЛАВА II
Когда в прошлом году, летом, Рудина в пёстром платье, с косами, уложенными на голове венчиком, появилась в кабинете и застенчиво сказала, что направлена преподавать литературу, Борис Петрович с невольной опаской подумал; «Да ты же, милая, еще сама девочка. Такие, увидев зимой на улице ледяную дорожку, обязательно норовят прокатиться по ней».
Они стали говорить о будущей работе.
— Дли первого года, товарищ Рудина, мы дадим вам небольшую нагрузку. Кроме того, — и это, правда, очень осложнит вашу работу, — вам придется взять классное руководство в шестом «Б». Прямо скажу — там вам будет нелегко… Но поможем! Не стесняйтесь советоваться со мной, с Серафимой Михайловной Боковой — она опытная учительница, с завучем Яковом Яковлевичем…
Переговорив о главном, Борис Петрович хотел было как-нибудь поделикатнее, полушутя сказать Рудиной, что, отправляясь в школу, пожалуй, не стоит прикалывать к платью такой яркий шелковый цветок, но он не нашел нужных слов, побоялся вовсе смутить или обидеть новенькую. А потом в этом и надобность миновала — учительница сама уловила необходимый в школе тон простоты и скромности.
— Итак, желаю успеха! — ободряюще улыбнулся он Рудиной.
— Спасибо, постараюсь, — по-ученически ответила она и, попрощавшись, вышла из кабинета легкой девичьей походкой.
Борис Петрович, поглядев ей вслед, подумал с теплотой: «Как моя Валюшка…»
…К первому уроку Рудина готовилась словно к решающему сражению. Она взяла «на вооружение» иллюстрации, составила подробнейший план урока — с вопросами ученикам, пометками, что сказать и сделать. Там даже было написано: «Неторопливо пройтись по классу».
Ночью ее преследовали кошмары. То ей казалось, что она вошла в класс, а конспект забыла дома, то — будто кончила рассказывать, а еще осталось минут двадцать до звонка, и она не знает, чем занять учеников.
…Есть много общего между трудом начинающих писателей и учителей: боязнь что-то упустить, оказаться непонятым — и отсюда неэкономная трата словесного материала; неумение отобрать необходимые детали, — кажется, что все важно; робость и стремление придерживаться выверенных канонов, ученическое подражание образцам.
Начинающий учитель часто стремится дать «урок-фейерверк» с избытком красок, пафоса, внешних эффектов. Такой урок дети слушают с захватывающим вниманием, преподаватель после него возбужденно говорит в учительской: «Урок прошел замечательно!», а на следующий день, возмущаясь, ставит ученикам двойки и недоумевает — почему они ничего не запомнили? И не сразу он приходит к простому выводу, что дело не в занимательности во что бы то ни стало, а в непрерывной активности ученической мысли — ищущей и преодолевающей.
Шестой «Б» встретил Рудину неприязненно. «Сама еще девчонка», — прошептал кто-то с пренебрежением. До Анны Васильевны в этом классе преподавал, старый уважаемый учитель, награжденный орденом Ленина за работу в школе. Но Рудина твердо решила выйти победительницей.
Когда она проходила практику в школе, рядом стояло так много опекунов со спасательными кругами, что невозможно было определить: сама ли доплыла? Конечно, практика дала ей многое, но уроки в присутствии опытного учителя, методиста, товарищей — казались искусственными, больше для студентов, чем для класса, и Рудину не оставляло тогда ощущение, что считать ее учительницей можно только условно. Теперь же пришла полная самостоятельность.